— Ну нет. У меня тоже есть свои привычки. Я живу на этом пятачке уже тридцать лет. Но никогда еще не писал: Вилли — придурок. Я — нет!

— Ну ладно, кончай эту канитель, не будь занудой! — сказал другой рабочий. Он был моложе своего напарника, на голове шерстяная шапочка без помпона, протянув руку, он взял с соседнего стола свечу, чтобы прикурить. — В конце концов, он прав, не находишь? Ты и в самом деле кретин!

— Конечно, — сказал Осман. — Само собой, мои хорошие. Но только это мое личное дело, и не обязательно царапать такое на ветровом стекле, чтобы каждый идиот видел, мой «опель» все знают, тычут пальцем и насмехаются над собой!.

— Надо мной, — поправил его Седой.

Турок наморщил лоб.

— Почему над тобой? А ты тут при чем? Это же моя машина. Там и стояло: Осман — придурок!

— Ой, меня сейчас кондрашка хватит, урюк, прекрати.

Тот, что в шапочке, поставил свечу на место.

— Ну и перепились вы тут, прямо как скоты!

— Как бы не так, — сказал Седой. — Я, во всяком случае, нет. Я еще никогда не надирался по-настоящему. Спроси мою старуху. Я раньше всегда думал, как это, должно быть, здорово, набраться как следует и начисто про все забыть, заботы как отрезало. Но я всегда оставался трезвым. Бочками вливал в себя разное зелье, еще и еще, а реакции никакой. И конечно, стал алкоголиком, ясное дело. Признаю. Но пьяным в стельку я так ни разу и не был.

— Это мы сейчас поправим, — сказал напарник и развернулся к стойке. Набухшие от усталости веки, липким потом покрытое лицо, упругое для его возраста и плотное. — Ханна, опять же моя дорогая Лора, принеси-ка нам три «перверсико» [2]. Три двойных. Но только еще сегодня, если можно!

Женщина даже бровью не повела.

И тут он увидел вдруг Де Лоо.

— Смотри-ка, вот дела! Да это же мой сосед сидит!

— Кто? Вот тот? Это я и без тебя знаю, — сказал Осман.

— Эй, Симон!

Де Лоо поднял в знак приветствия руку, продолжая листать газету.

— Привет, Пиддер. Давно не виделись. Ну, как вы, продержались?

— Само собой. А ты? По-прежнему на мели? И что мы читаем? Адреса девочек? — Он толкнул Седого в бок. — Ты, это мой сосед!

Тот обернулся, глянув через плечо, и тихонько прищелкнул языком.

— Ты уже говорил об том. — Он сощурился и принялся разглядывать Де Лоо.

— Живет надо мной. Один раз даже снимал меня…

— Да знаю я, — сказал Осман. — Он приходит сюда чаще вас.

— Ты что снимал-то, Симон? Как называется твое кино? Может, оно даже «Золотую пальмовую ветвь» получило или «Серебряного медведя» — или что там еще дают?

Седой выбил из пачки сигарету.

— Да ты уж сразу скажи — «Доктор Живаго».

У Османа округлились глаза.

— Нет, правда? Это где старушка Шериф? Я тоже видел! Теперь даже на кассете есть.

— Ты хочешь сказать: где старик Омар Шариф.

— Точно! Одна мелодия чего стоит! А этот-то кого там играл?

Седой отпил глоточек.

— Левую пристяжную в санной упряжке, — выдохнул он в горлышко бутылки, а Де Лоо опустил газету, откинулся на спинку стула и так долго дружелюбно глядел на него, что всем стало не по себе.

Ханнелора принесла каждому по шнапсу.

— Мир всем! — крикнул шеф. — Никто никого не обкладывает! Осман, может, и придурок, может, и dof, но только вы тут все — тихо! Понятно? Чокнемся! Ваше здоровье! Может, сосед тоже желает рюмочку?

Де Лоо отмахнулся, оторвал кусок газеты и сунул в карман. И тут же поднялся.

— Он не пьет, — сказал Пиддер. — Даже пива в рот не берет. А как у тебя с девочками, Симон? Я тебя уже видел разок с подружкой?

Де Лоо надел куртку, поставил кружку к грязной посуде возле мойки и кивнул Ханнелоре.

Пиддер хмыкнул.

— По крайней мере, никаких скандалов, a? No woman, no cry [3], так, урюк? Заходи сюда как-нибудь еще, я раздобуду парочку клевых кассет. И угощу тебя холодной сельтерской.

— Спасибо, — сказал Де Лоо. — Может, так и сделаем. Мне надо с тобой кое-что обсудить. По поводу моего душа… — Он надавил на дверь плечом. — Ну, пока. Желаю удачи с железками.

Тот, что помоложе, скривил физиономию.

— Как ты сказал? Какой удачи? Мы тебе не жестянщики, парень. Мы — слесари, мастера-виртуозы труб!

— Тем не менее все — dof, — сказал Осман и, отведя взгляд, уставился, не моргая, сквозь шнапс на высокое донышко, — между прочим, dof вроде пишется по-берлински с двумя «о» [4], так или не так?

— О нет! Ничего подобного! — закричал Седой. — Я Вилли в обиду не дам. Не-е! Ни за что!

Тонкий слой снега на тротуарах вдоль канала, на спицах рыночных тачек, и никаких следов от шин или подошв покупателей. Де Лоо стоял на мосту, опираясь на старинные перила, на решетке моста чугунные листья, снежинки летели мимо него вниз, не вызывая на спокойной черной воде ни малейшей ряби, а между многоэтажными домами ветер выл и гнал падающий снег почти вровень с улицей.

Прикрыв фрукты обтрепанным брезентом, турок-торговец тащил свою тачку в направлении станции метро «Котбусские ворота». Двое полицейских, закутавшись до подбородка в синие стеганые пуховики с капюшонами, дремали, даже не подняв головы, когда Де Лоо проходил мимо их микроавтобуса «фольксваген». Тихое бормотанье голосов в рации, треск радиосигналов. У каждого на коленях по автомату — они охраняли старую синагогу, то, что осталось от нее, и где лампадка за стеклом в приделе отбрасывала на снег бледно-розовый свет. Памятный обелиск покосился, на надписи налипла жвачка, а когда он еще раз обернулся, то все же увидел в боковом зеркале бдительное око закона.

Он прошел мимо богато отреставрированного особняка в стиле бидермейер [5], с палисадником за оградой. Никаких табличек с фамилиями, только инициалы возле кнопок дверных звонков, высокие окна с видом на канал, над входной дверью глазок видеокамеры. И огонь костра, взмывающие высоко вверх языки пламени под аркой следующего моста. Скрюченные фигуры, гортанные выкрики, огненный танец между картонными коробками и наваленными матрацами. И сладкая вонь, словно здесь сжигали прекрасных белокрылых лебедей.

Перед киоском из бело-синего кафеля, с крышей в форме луковицы, и перед минаретом Де Лоо свернул в переулок, заставленный повидавшими вид контейнерами, прикованными цепями к фонарным столбам. Многие из них доверху набиты остатками обивочного материала и пошивочных тканей, свисавшими по бокам до земли, их сбрасывали сюда расположенные слева и справа фабрики, а перед погрузочной площадкой горы сваленных металлических молний — крошечные латунные зубы, застывшие в молчании под тонким снежным покровом. Он посмотрел, что за номер дома был указан на клочке газеты.

Ворота заперты, но сбоку есть узкий проход с высоким порожком, доходящим до икр, рядом с освещенными вывесками фирм, и, подойдя чуть ближе, он услышал чей-то голос, переходящий на сердитый шепот:

— Ну давай скорее, глупая собака! Может, еще прикажешь на руках тебя перенести? Ну, как хочешь, пожалуйста, оставайся здесь и мерзни, если тебе так нравится. Ну, давай-давай, поднимай попку, у меня и без тебя хлопот полон рот! Боже праведный, ну как можно быть таким глупым псом. Каждое утро одно и то же!

Старая женщина, пытавшаяся перетащить через порожек своего толстенького пуделя средних размеров, вцепившись обеими руками ему в ошейник, испуганно взглянула вверх. Узкое восковое лицо, губы провалились. Пальто в пятнах, рукава обтрепаны, на голове вязаная, свалявшаяся от долгого ношения шапочка, застегнутая под подбородком на пуговку. Бесцветные водянистые глаза.

— Вот тебе раз! Вы тоже хотите войти сюда?

Де Лоо кивнул, и она вновь уставилась на свою собаку.