Он добавил еще одну лопату панировочной муки, и тут вдруг запахло жженым кабелем. Миксер заработал сначала медленнее, насадка стала застревать в фарше, а двигатель начал искрить, оттуда раздалось потрескивание, а потом выбилось синее пламя. Свет везде погас.

— Мать честная! — закричал Гарри, отступая к стене. — Вот теперь можете поцеловать меня в одно место! Но только я не уверен, что вы успеете это сделать! — Его блестевший от слюны рот принял форму буквы О, и сам он смотрел на всех остекленевшими от ужаса глазами; напомаженная прядь волос упала на глаза. — Нет, вы это видели? Вы видели это?

— Ты мне вот где сидишь! — сердито буркнул Эмиль. — Вытащи вилку! — Он присел на корточки и стал осматривать мотор, постучал по корпусу, поковырял где-то ножом.

— Ящик с инструментами? — спросил Бернд, но Эмиль отрицательно покачал головой.

— Бесполезно. Спекся. Кандидат на свалку. Засучивайте рукава, день будет долгим.

Он крикнул женщинам, чтоб спускались. Хайди взглянула на часы и натянула резиновые перчатки.

— А здесь кто работать будет? Вот так у вас всегда. Мозгов нет, кнопку не можете нормально нажать.

Имре, турчанка, встала к котлу рядом с Де Лоо, вытянула руку и нежно провела по желткам, лежавшим вплотную друг к другу на фарше или на панировочной муке, сто или больше штук, и только там, где лейкопластырь на ее пальце задевал тоненькую пленку, желток растекался. Эмиль подгонял их, торопил. Стоя по двое у каждого котла, они запустили по локоть руки в холодную котлетную массу и принялись перемешивать ее с добавками; слышалось хлюпанье, чавканье, чмоканье, а когда из ладоней ускользал воздух, вообще раздавались неприличные звуки.

— Эй, ты! — сказала Имре с наигранным возмущением, когда их пальцы вдруг коснулись друг друга.

Какая-то собака сунула свой блестящий влажный нос в щель тамбура, но тут же убралась восвояси.

Так продолжалось битый час, пока повар, наконец, был более или менее доволен консистенцией массы. Хайди стонала, Лаура ругалась по-испански, а у взмокшего Клапучека по очкам текли капли пота. Зажав сигарету в углу рта, Эмиль опять слепил мясной шарик, положил его на промасленную бумагу и шлепнул по нему тыльной стороной ладони. Все остальные, следуя его примеру, проделали то же самое. Противни быстро заполнялись котлетами, а Бернд накрывал их пленкой, чтобы они не сохли, и помещал противни в выдвижные полки.

На улице совсем стемнело.

— А тебе известно, что рабочий день у нас давно закончился? — крикнула Хайди от котла с другого конца. Она отпила глоточек молока из пакета. Ее резиновые перчатки торчали в котлетной массе. — И за это я хочу получить денежку, мой золотой. Или уйти завтра пораньше. Только не заводи мне, пожалуйста, свою вечную песню про интересы фирмы!

Но Эмиль ничего не ответил, он смотрел на свои покрасневшие руки, вращал запястьями. И вдруг снова сунул их в котел, в самую гущу котлетного месива, и прощупал пласт за пластом готовую массу, сначала очень осторожно, потом все решительнее и грубее, перевернув ее так, что обнажилось эмалированное дно. После этого он отделил массу от стенок, сбил ее в один ком в центре и начал протыкать длинным ножом. Кончилось тем, что он выдвинул назад противни и прощупал каждую котлету в отдельности, которую слепил сам, измяв и перепортив их аккуратненькие ряды. Губы сжаты, сигарета потухла. Над круглыми, цвета лесного ореха, карими глазами, сошлись углом брови.

— Que pasa? [29] — спросила Лаура.

Он выплюнул окурок, покачал головой. Слизнул с большого пальца фарш. Где-то в плотной котлетной массе осталось его обручальное кольцо.

Воздух на улице напоминал дыхание холодной печи. Имре ждал ее муж, щуплый, нервозный на вид очкарик, появившийся из-за побитого «опеля» с вмятинами на боку и открывший ей дверцу.

— О-ля-ля! — пропела Хайди, перед тем как вонзить зубы в яблоко, а Имре улыбнулась, смущенная и одновременно гордая оказанным ей вниманием.

— До завтра! — Бернд, вытащив матерчатую сумку из кармана, побежал к освещенному супермаркету.

Гарри исчез, не попрощавшись, в ближайшей пивнушке на углу.

— А где ты, собственно, живешь? — спросил Клапучек и увильнул от уличных попрошаек, направившихся к ним от моста. На общественной уборной, замурованной много лет назад каменной стеной, сидели голуби, длинный ряд выпяченных зобов и острых клювов на краю плоской крыши, абсолютно неподвижно. Только иногда ветер раздувал их перья. На воде качался хлеб, белые и круглые, как луна, лепешки. На одной из них сидела чайка. Де Лоо назвал ему свою улицу.

— Хороший уголок, да? Мне мой Марцан начинает постепенно надоедать. Слишком там шумно. Что мы, собственно, тут…

Руки в карманах, он остановился перед рыбным магазином и облизнул губы. Шпроты, угорь, рыбное филе горячего копчения. Пластмассовая петрушка. В большом аквариуме, дно которого украшали ракушки, морские звезды и ларец, имитирующий клад на морском дне, плавали форели, черно-зеленая карусель, отражавшаяся в его очках, как и продавщица, время от времени запускавшая туда свой сачок. Ее волосы, видимо, давненько приобрели свой блондинистый цвет и уже поседели у корней, халатик трещал по швам, особенно сзади, и за постоянно волнующейся водой просматривались ее крутые бока, а дно аквариума то и дело окрашивалось кровью.

— Слушай, ну и задница у нее! — пробормотал Клапучек, а продавщица, словно поняв, что он сказал, посмотрела на него сквозь витрину, наморщив лоб, и сделала ему гримасу. С ухмылкой задрал он подбородок, сунул руку в карман и произвел недвусмысленный жест, а она, закусив губу поймала большую, бешено бьющую хвостом рыбу и швырнула ее на доску. Взяв в руки деревянный молоток, она ловко утихомирила ее.

Лампочка под аркой вспыхивала и гасла, опять вспыхивала. Тяжелые ворота двигались с трудом, словно сопротивлялись, и наконец с грохотом захлопнулись на замок. Посыпались кусочки краски, оседая на колесиках внизу.

Пешеходные плиты на тротуаре, обычно опасно «живые» под ногами, были намертво схвачены морозом, калитка, ведшая к садовому павильону и старой фабрике на заднем дворе, примерзла и стояла открытой. Запах пепла и сырых стен; замазанные побелкой медные таблички рядом с лестницей: Ювента, пряжа всех видов. Тадеуш Блуменшайн, ортопедическая обувь. Выжимая половую тряпку, на звук его шагов обернулся дворник.

— Нет, ты смотри. Те же и Симон.

Свет в вестибюле, где под выключатель подсунута заостренная спичка, просвечивал насквозь прическу новоявленного ирокеза.

— Привет, Максик. Дела в ажуре?

— Более или менее. — В драном свитере и кожаных штанах, подвязанных бельевой веревкой, он еще спросил: — А Хамвер не разбудил тебя вчера?

— Ты хочешь сказать — сегодня. Да нет. Я сам проснулся. А что там у вас было? Что за вопли?

— Ну, этот козел опять надул меня, что ж еще? Пудрит всем мозги своей собачонкой, понимаешь? Командует ей, сделай то, сделай это, ну, его дворняжка и выкомаривает, одним словом, цирк. Все рты поразевали, ясное дело, а он в это время карты подтасовал. И в итоге нагрел меня. В моей собственной квартире прикарманил у меня половину социального пособия… Ну погоди, я ему такое устрою, что у него глаза на жопу вылезут…

Де Лоо открыл свой почтовый ящик — ржавую дверцу без замка.

— Шайсе, это ваша игра… Тебе что-нибудь нужно?

Он вынул рекламу, и Макс, протиравший перила с витыми столбиками, посмотрел на него с ухмылкой.

— Факт, а то как же. Как всегда, старик. Но ты мне этого дать не сможешь.

Когда Де Лоо проходил мимо него, он ухватил его за куртку и, закатив глаза, показал наверх. Потом поводил рукой у себя перед глазами, словно дворниками по стеклу, и Де Лоо выгнул шею, пытаясь что-либо разглядеть в пролетах лестницы. Но не увидел и не услышал ничего особенного. Макс продолжал протирать перила.