На низком крыльце появился офицер в накинутой на плечи белой шубе. Один из конвоиров бойко доложил ему. Офицер недовольно поморщился и кивнул в сторону бани. Туда и загнали всю семью. Часовым остался тот, который тащился следом за ними по разбитому машинами проселку.
На допрос вызывали по старшинству. К вечеру дошла очередь и до Мити. Конвоир привел его в жарко натопленный и чисто убранный дом. Взглянув на свою грязную обувку, подросток неловко затоптался у порога. Солдат оттолкнул его в сторону и, щелкнув каблуками, начал докладывать. Из слов подросток понял, что он — партизан, и приготовился к самому худшему. Правда, в этом обвинили и мать, и Наташу, и Надю.
Высокий, стройный офицер в чине майора не обращал внимания на доклад. Он задумчиво смотрел в окно на заснеженное болото. Конвоир заметил, что его не слушали, замолк на полуслове. Офицер, даже не обернувшись, жестом руки отпустил его. Митя по-прежнему стоял у порога, переминаясь с ноги на ногу. Глазами, однако, пробежался по комнате. Через приоткрытую дверь слева доносился стук пишущей машинки. Значит, штаб!.. Справа, ближе к выходу, стояла железная кровать со множеством блестящих шариков. Из-под шерстяного одеяла виднелись два чемодана и полуоткрытый посылочный ящик. Про себя подросток дважды повторил номер полевой почты и обратный адрес со словом «Мюнхен». У изголовья кровати стояла тумбочка, на ней — советский батарейный радиоприемник, из которого лилась какая-то знакомая мелодия. Справа на стене, у входа, висела белоснежная цигейковая шуба, поверх которой змеей свисала красивая плеть со свинцовым шариком на конце. Митя поежился: вспомнил, как Наташа еле вползла в баню, постанывая сквозь слезы…
В горле запершило, и подросток откашлялся. Офицер обернулся, пристально взглянул на него. Не отводя глаз, он молча подошел к кровати, достал из посылки длинный леденец в красивой обертке.
— Битте! — протянул Мите.
— Спасибо, я не хочу, — ответил и тут же сглотнул слюну.
Мальчишка старался смотреть на офицера по-детски просто, доверчиво, глазами несмышленыша.
— Бери, бери, — офицер сказал это на русском языке. — У меня их много.
Сначала Митя вздрогнул, а затем вроде обрадовался. По-детски торопливо схватил конфету и сунул в карман. Офицер улыбнулся, снова подошел к кровати, достал себе конфету. Потом стал вертеть ручки радиоприемника. Раздалось тонкое попискивание, затем какая-то музыка, чужая речь. И вдруг в комнату ворвалась знакомая мелодия — Русланова пела «Валенки»!
Сколько же это недель не слышал Митя любимую пластинку! И пластинка, и патефон закопаны на своем огороде в Козейщине — далеко-далеко от этого Красного…
Не заметил Митя, как достал леденец, как машинально сунул его в рот. А вот как проглотил конфету, помнил: она почему-то мешала дышать…
Гитлеровец по-прежнему неторопливо сосал свой леденец, с улыбкой поглядывал то на подростка, то на приемник. А Русланова задорно пела.
— Валенки, валенки, не подшиты, стареньки, — грустно промолвил офицер, и что-то человеческое мелькнуло на его лице. Мите показалось, что оно вдруг стало добрее.
Но вот в приемнике что-то щелкнуло, зашуршали листки бумаги, а затем знакомый голос четко, но возбужденно, не скрывая радости, произнес:
— От Советского Информбюро! Сегодня, 18 января, в ходе совместных ожесточенных боев Ленинградского и Волховского фронтов девятисотдневная блокада Ленинграда прорвана…
Офицер вскочил, лицо его стало жестким. Он с силой повернул рукоятку — приемник умолк. А в Митиных ушах все еще звучала песня. Только не Русланова, а Левитан пел ее. И паренек улыбнулся во весь свой щербатый рот.
— Ты — партизан? — жесткий голос приглушил радость, и офицер ручкой плети уже тыкал в грудь мальчишки.
Мите почему-то стало смешно. Разве бывают пацаны партизанами?.. Но вслух сказал:
— Мы тут жили, а вы пришли. И партизаны пришли, а мы тут жили. — Вспомнил об избитых маме, сестрах и захныкал: — Вы нас отпустите. У нас хомут порвался…
Офицер сверкнул глазами, взмахнул плеткой — и вмиг обожгло Митькины ноги.
— За што? Я правду сказав… — закричал он от боли, растирая руками огнем горевшие места.
А тот хлестал и хлестал плетью, и Митя взвывал не своим голосом. В дверях комнаты, откуда доносился стрекот пишущей машинки, появился еще один фашист, тоже с искаженным лицом. Видно, своим криком мальчишка мешал ему работать, и он что-то с укоризной сказал офицеру. Тот бросил плеть на стол, открыл входную дверь, позвал конвоира.
— На сегодня достаточно, — по русски сказал он и тут же перешел на немецкий язык. Долго что-то втолковывал солдату, показывая то на Митю, то в окно, через которое виднелся стожок. Смысл сказанного офицером паренек уразумел позже, когда конвоир заставил носить сено для толстых битюгов, верховой лошади и двух коров, которые стояли в сарае. По тому, как солдат держал винтовку, понял и последнюю фразу: «Если станет убегать, застрелить, как собаку…»
Длинной-длинной показалась ночь в промерзлой бане. Никто не спал, только Гера посапывал носом, затем кашлял и просыпался, но не плакал. Станиславчики изредка перебрасывались словом-другим, но никто не упоминал событий минувших суток, не вспоминал про Шуру, не обмолвился о том, что ждет их завтра. Каждый знал, что фашисты редко отпускали людей, захваченных в партизанской зоне.
Марья Даниловна то и дело подходила к маленькому окошку, всматривалась в темноту морозной ночи. Во дворе тихо. Только доносился монотонный скрип шагов часового.
Они ждали рассвета и какой бы то ни было развязки. Но она пришла раньше.
Через маленькое окошко Митя вдруг увидел прерывистые огоньки в той стороне, где находилась деревня Красная Горка. А через секунду все услышали длинные очереди пулемета и прильнули к окошку.
— Станкач, наш станкач! — определил Митя.
В тот же миг со звоном разлетелось стекло, и они отпрянули в угол. Громыхнул, осветив черные стены и потолок бани, выстрел. В нос ударил запах сгоревшего пороха.
— Все ли живы? — в следующее мгновение послышался голос матери.
Повезло: никого не задело.
Теперь уже совсем рядом затараторили пулеметы, сыпанули дробью автоматы. Ярко засветилось окошко: каратели никогда не жалели ракет.
— Ура-а-а! — нарастало, приближалось вперемежку со стрельбой и взрывами гранат.
— Наши, наши, — зашептала мать, прижимая меньшого к груди, а Митя и не вырывался, хотя в другое время обязательно убежал бы от такой ласки…
Вдруг в баню ворвался свежий морозный воздух. Кто-то распахнул настежь дверь. В проеме, освещенном сполохами ракет, стоял… Шура.
— Мамочка, это — я! — крикнул он, вскочил в баню и бросился к ним, забившимся в самый угол.
Оказалось, Шура вчера приходил в Красное — в разведку. Связные подсказали ему, что в баню посадили целую семью беженцев, которая жила в Ковалевщине. Вот Шура и бежал сюда вместе с партизанами…
— Только давайте быстрее, не задерживайтесь. Скорей в овраг. Там сбор, — старался говорить он строгим голосом. Но у него не получалось: радость какая!
Вся семья выбралась во двор. Частая стрельба и партизанское «ура!» слышались теперь в центре Красного. В гарнизоне бушевал пожар. Занимался и дом, в котором допрашивали Станиславчиков.
— Пошли запрягать, пока штаб не разгорелся, — торопил брат Шуру.
Но тот не спешил. Он никак не мог решить, как быть дальше. Бежать за партизанами или остаться с матерью, сестрами, братом и маленьким Герой. Однако, услышав про штаб, бросился к дому. Митя — за ним. В комнате, где допрашивал его офицер, было светло от полыхавших пожаров.
— Шура, хватай радиоприемник! — крикнул он брату и дернул за антенну. Медная проволока легко сорвалась с гвоздя, вбитого в стену.
Пока Шура выносил громоздкий приемник, Митя бросился в комнату, откуда во время допроса слышал перестук пишущей машинки. Она оказалась легкой, поэтому паренек прихватил и стопку бумаги.
Подростки успели вытащить во двор большой чемодан. Не забыл Митя и о посылочном ящике.
