Кончилось тем, что в девятнадцать лет я получил должность музыкального обозревателя в крупнейшем советском таблоиде. Моим непосредственным руководителем был мужчина, имевший удостоверение члена ЦК комсомола. Работа была не бей лежачего: раз в месяц я отсылал в Москву большую статью о той музыке, которую слушал, и все остальное время был полностью свободен.

Получив в журнале первый большой гонорар, я поехал не домой, а в гости к Мыльнику. Купленная по поводу свадьбы квартирка располагалась на первом этаже. Чтобы попасть внутрь, нужно было постучать в окно и только потом, поднявшись по лестнице, позвонить в дверь. Если хозяин не хотел вас принимать, то звонить вы могли хоть до утра: Мыльник просто не реагировал.

Впрочем, видеть меня он был рад. На деньги, уплаченные Центральным Комитетом комсомола, мы купили целый ящик сухого вина. К полуночи от него осталось меньше трети.

Мы сидели в креслах, поставленных друг напротив друга, пили вино прямо из горлышка, курили сигареты и слушали любимую мыльниковскую кассету: старый альбом группы The Cure «The Head On The Door». Иногда в гости заглядывали странные типы. Люди без передних зубов, люди с загадочными татуировками, люди с глазами знатоков героина. Заходили и девушки. Одну из них хозяин увел в ванную, прихлебывая вино, в темпе сделал с ней секс и пинком выгнал вон.

Так прошло двое суток, а утром третьего дня мы сидели в грязном пивбаре, квартирующем на верхнем этаже прокопченного торгового центра. Снаружи капал мокрый снег — озябший дождик. Пиво уже не лезло в горло, и приходилось подталкивать его пальцем.

На тот момент я встречался с красивой девушкой по имени Карина. Сейчас она работает моделью в Лондоне… а может, уже и не работает… ушла на пенсию… вы же в курсе: модели старятся быстро.

Тогда ни о каком Лондоне речь еще не шла. Карина училась в школе. Ее карьера модели только-только начиналась. Пройдя суровый кастинг, Карина вела юношеское ток-шоу на телевидении и снималась в смешных кустарных рекламках.

Она действительно была очень красивой. На журнальный гонорар я собирался увезти Карину в Крым. Здесь, в Петербурге, встречаться с девочкой-школьницей было невыносимо. Каждый раз, как только мы запирались с ней в комнате, дверь сразу же распахивалась, и на пороге появлялась Каринина мама, которая кричала, что если я сейчас же не застегну ширинку, то сяду в тюрьму прямо этим вечером.

О планах насчет Крыма я рассказал Мыльнику. Он сказал, что никогда не был в Крыму. Да и вообще на юге… там, где море.

— В чем проблема? Поехали с нами.

— Да ну. Ты с ней станешь спариваться, как нутрия. А я?

Мы помолчали. Купили себе еще по пиву. По осточертевшему, многократно разбавленному отечественному пиву в больших кружках.

Когда оно было допито, я уже понимал, что вряд ли в ближайшее время узнаю, на что еще способны теплые Каринины губы. Девушка осталась в дождливом Петербурге, а в Крым я улетел со своим другом Сергеем Мыльником.

Собрались быстро. Я купил блок сигарет, а Сережа кинул в пакет чистые футболки и любимую аудиокассету. Я сразу предупредил, что не собираюсь тратить на него остатки гонорара. Поэтому Мыльник сходил к знакомому и продал ему ультрамодные брюки Bugle-Boy. Теперь мы были готовы.

Я дозвонился до аэропорта, заказал два билета, узнал, что регистрация на рейс начинается через сорок минут, и засуетился. Выйдя на обочину оживленного хайвея, мы начали махать руками проезжающим автомобилям и объяснять водителям, что опаздываем на самолет. Через три часа мы уже смотрели на черное ночное Черное море.

Мыльник бросал в море докуренные сигареты и говорил, что, вот ведь, блин, никогда его раньше не видел, а оно, оказывается, вот какое.

Первые два дня все было OK. Это была последняя осень Советского Союза. Билеты из Петербурга в заросшую пальмами Ялту стоили копейки, и все равно никто не желал туда лететь. Мы были, наверное, единственными туристами в этой осенней советской Ялте. У нас было действительно много денег. Дни заканчивались вечерами, вспомнить которые наутро было невозможно, и это было хорошо. Только один раз мы с Мыльником провели вечер в относительно вменяемом состоянии. То есть выпито, конечно, было немало, но сознания никто не терял.

Мы сидели на набережной. Она была пустой и темной. Не знаю с чего, но я спросил Сережу о смерти. Боится ли он ее? Думает ли о ней?

— Не-а. Не думаю.

— Вообще?

— Ты, что ли, думаешь?

— Да нет. Просто так спросил.

Не знаю, с чего я завел этот разговор. Но, сидя на неосвещенной ялтинской набережной, поплевывая в Черное море и куря вонючую болгарскую сигарету, я предложил своему другу сделку. Договор о взаимопомощи.

— Понятия не имею, когда я умру. Не знаю, что там… ТАМ, you know?.. Возможно, там ничего нет, но если все-таки есть, то хотелось бы подстраховаться.

Мыльник на меня покосился. Думаю, что все это интересовало его в тот момент не очень сильно.

— Короче, суть в следующем. Если умрешь первым, то ты меня подстрахуешь. Ну, там, походатайствуешь… если будет перед кем. Что-нибудь в этом роде. А если первым умру я, то сам за тебя похлопочу. То есть тот, кто умирает первым, постарается встретить того, кто умирает вторым… ну, если, конечно, получится… Договорились?

— Договорились.

Вряд ли он запомнил тот разговор. А я вот помню его до сих пор.

Обычно перечень семи смертных грехов начинают с невоздержанности. Ни я, ни Мыльник воздержанными действительно не были.

Много алкоголя, много девушек… все, что предлагал нам мир, мы тут же тянули к себе, спешили попробовать. Верили, что миром стоит пользоваться, пока можно. Не знали еще, что под видом карамели мир предлагает детям в основном динамит.

Очень быстро мой друг дотянулся до hard-наркотиков. Стал жадно пробовать их тоже. А мне вот хватило и алкоголя.

После того раза в Ялте я был всего однажды. Несколько лет назад съездил с подружкой. Я не хотел ехать: был уже, хватит. Но все равно поехал.

Пил я четвертый месяц подряд. С Нового года о самого конца апреля. Если бы нашлись желающие увезти меня не в Ялту, а на Колыму, то я съездил бы и туда.

На вокзал в СПб я прибыл настолько пьяным, что, помню, громко беседовал с бронзовым Петром Первым, выставленным в зале ожидания. Петр косился и трусливо помалкивал.

Всю дорогу до украинского Крыма я продолжал пить. Подружке было за меня стыдно. Иногда она делала вид, что едет вовсе и не со мной, а иногда визгливо орала. Требовала успокоиться.

Успокоиться, не пить, вести себя как человек было для меня не проще, чем вести себя как птица и, маша руками, летать вокруг вагона.

В Ялту мы приехали рано с утра. Вышли на перрон, и я с удивлением заметил, что, оказывается, с собой у подружки был большой солнечный зонтик. Она говорила, что еще в Петербурге я помогал вносить этот зонтик в вагон, но я абсолютно этого не помнил.

Какое-то время я отсыпался. Потом выполз за порог арендованной квартиры, выпил пива, прогулялся по ялтинскому бульвару.

Вон там мы с Мыльником как-то сидели в уличном кафе. Вот тут на второй день по приезде познакомились с двумя смешливыми крымчанками, которые даже не слышали о таком слове, как «стыдно». Помню, какие круглые у них были сисечки… С тех пор прошло десять лет. Мне уже исполнилось 29, а Мыльник к этому времени уже умер.

Я жил своей жизнью. А он своей. Медленно, но верно я становился лучшим газетным репортером Северной столицы. Из карьерных соображений иногда мне приходилось нацеплять галстук, но я знал: тылы прикрыты. В окраинных блочных гетто живет мой друг, свободный настолько, что даже не слышал о такой штуке, как карьера.

Он был тем, кем я мог стать: live fast, die young. Но, к счастью, не стал. Я был уверен, что иду в гору, а он сползает вниз. Мне было приятно, что этот парень был стопроцентный панк и еще приятнее — что панк все-таки он, а не я.