— Во ты дал! Чем же ты тогда, парень, занимаешься?!

Здесь не было просторов. В этой тесной Европе людям некуда было бежать, и они облизали каждый миллиметр доставшейся им земли. Так и стоит эта Европа… облизанная.

Вернувшись из Италии, я поймал себя на странном ощущении: я люблю свою страну. Мне грубили в транспорте, мне нагло по сотому разу врали по телевизору… никуда не делись ни грязь, ни бессмысленность… а я продолжал ее любить.

Мне было жалко ее, как жалеют больного ребенка. У других родителей дети здоровы и опрятно одеты. А мне достался визгливый психопат, пораженный самыми дурнопахнущими на свете недугами. Повод ли это махнуть на него рукой?

В Италию я приехал, чтобы участвовать во Всеевропейском конгрессе католической молодежи. Я не чувствовал себя европейцем… да и молодым тоже не чувствовал… но все равно приехал.

Конгресс происходил в городе Лоретто. Городок был настолько крошечный, что с его центральной площади были видны еще четыре таких же городка.

Основная достопримечательность Лоретто — привезенный крестоносцами из Палестины каменный домик, в котором провела детство Дева Мария.

Девятьсот лет назад кто-то из итальянских аристократов приказал разобрать дом по камешкам. Потом камешки пронумеровали и на нескольких галерах перевезли через кишащее мавританскими пиратами море. Потом, сверяясь с номерами, собрали заново.

Сегодня над святыней выстроен огромный Лореттанский собор. В глубине собора стоит мраморный саркофаг, выточенный из целой скалы. Каждый сантиметр саркофага украшен резьбой. Внутри саркофага стоит сам бедный и закопченный домик. Перед собором расположена площадь с фонтаном и несколько каменных домов. Собственно, это и есть весь город. Самый большой дом на площади — это старинный салезианский монастырь, при котором есть гостиница для паломников. В гостиницу поселили меня.

Каждое новое утро моей жизни начинается с чашки эспрессо. Я долго выбирал себе любимый сорт кофе, долго экспериментировал с кофеварками, но зато теперь каждое новое утро начинается с глотка обжигающего напитка, после которого в мозгу распускается прекрасный цветок, и дальше день становится понятен до самого вечера. Все на свете может меняться, но не это. Я пью кофе, долго курю первую сигарету, пью еще кофе, и только после этого день начинается по-настоящему. Переночевав в салезианской келье, утром я отправился искать свой эспрессо.

В Лоретто имелось всего два бара. Один располагался напротив лореттанской базилики, а второй чуть за углом. В десять утра оба они были закрыты.

Перед одним заведением в креслице дремал пузатый хозяин.

— Синьор! Синьор! Do you speak English? Кофе, синьор! Плиз!

Синьор продолжал дремать. Когда слушать мои завывания ему надоело, он просто ушел внутрь помещения. Кофе он мне так и не продал.

Я обошел весь город. Работающих баров не было. Я всерьез обдумывал, что скажут прохожие-итальянцы, если я попрошусь попить кофе к ним домой. Мир был хмур, и единственным способом заставить его улыбаться была чашка кофе, но в Лоретто не было чашек с кофе, и мир хмурился все сильнее.

Я вернулся к монастырю. За рукав поймал проходившую монашку в сером платочке. На пальцах объяснил ей свой вопрос.

— Бабене! Кофе? Си! Си! Бабене!

Она махнула рукой. Мы спустились в неглубокий подвальчик. Там располагалась монастырская столовая. Сводчатые потолки. Столы с деревянными столешницами.

Понажимав кнопки на кофеварке, монашка выдала мне чашечку эспрессо. Чашечка была такого размера, что в нее вряд ли удалось бы запихать даже большой палец ноги. Я выпил кофе залпом и попросил еще. Монашка замахала руками: «Хватит!» — и отправила меня на улицу.

Днем священник, с которым я приехал, объяснил мне, что завтракать в Италии не принято. То есть вообще. Первый прием пищи — сразу обед.

Обед начался около трех. Он меня поразил даже больше, чем то, что по утрам здесь никто не пьет кофе.

Сперва на стол выставили килограмм пасты (макарон). Потом — еще один килограмм пасты (тоже макарон, но другого цвета). Потом — килограммовый кусок мяса с картошкой фри. Из напитков на столе имелось шесть полуторалитровых бутылок молодого вина.

Мои соседи по столу съели все, что им принесли, и до капли выпили вино. После этого они немного покурили и вернулись к работе. Я тоже выпил вина. Тогда алкоголь еще не был для меня проблемой. Выпив бутылку, я еще не бежал покупать сразу ящик.

Вообще-то такие конгрессы устраиваются, чтобы молодежь лучше узнала друг друга. Подружилась. Наладила личные связи. Если у тебя есть проблема, просто посмотри, как ее решает сосед, и, может быть, тебе станет проще.

На конгрессе были представлены делегации всех экс-советских республик. Западные украинцы общаться со мной просто отказались. Я пытался им улыбаться и что-то говорил, а они смотрели сквозь меня и не понимали: чей это голос раздается в полной пустоте?

Из Прибалтики приехала целая толпа народу. Парень-литовец угостил меня лимонадом. Он сидел за столом напротив меня со скорбным лицом, смешно коверкал русские слова, и я видел, что для него беседа с русским является подвигом милосердия. Как для средневековых святых — перебинтовать прокаженного.

С восточными европейцами, типа чехов или болгар, болтать не хотелось мне. В результате общаться я стал с парнем из Грузии, по имени Заза и с фамилией, состоящей из двадцати трех слогов, последними из которых были «-швили».

Каждый делегат носил на груди бейдж с фамилией и названием страны, из которой приехал. У одной девушки на бейдже я разглядел надпись BELORUSSIA.

— О! Привет! Ты из Белоруссии?

Молчание.

— Здорово, что ты из Белоруссии. А я — русский. Из Петербурга.

Молчание.

— Как-то я был в Белоруссии. А ты в Петербурге была?

Молчание.

Я перестал улыбаться:

— В чем проблема?

— I don't understand. Would you be so kind to speak in any human language?

Мне захотелось ударить девушку по очкастому лицу. Но я просто покраснел и отошел.

Заза только рассмеялся.

— Не грузись! Тут еще и не такое было! За день до твоего приезда в Лоретто приезжал Папа. Организаторы конгресса предложили югославской делегации продемонстрировать Папе, что идущая у них война все-таки не до конца их всех разделила. Нужно было выйти к алтарю и пожать друг другу руки. Просто пожать, и все.

— Ну и?

— Отказались! Все до единого! Даже перед Папой.

Я закурил. В том году по всей Восточной Европе пахло гарью. Светская беседа между соседями могла с пол-оборота перерасти в поножовщину. Страны делили имущество и территории, проводили размежевание с бывшими союзниками, а кое-где дошло и до этнических чисток. Прежде чем регион худо-бедно успокоился, прежде чем сербы стали подавать руку хорватам, а прибалты и западные украинцы начали улыбаться, заслышав русскую речь, должно было пройти еще целое десятилетие.

В последний день работы конгресса для делегатов устроили танцы. Танцевать предлагалось под открытым небом, а в качестве музыки имелся ансамбль старательных аккордеонистов. А на следующее утро всех погрузили в автобусы и из Лоретто повезли в Рим.

Уезжали мы рано. В автобусе я заснул. Потом, около полудня, проснулся и долго смотрел в окно. Потом достал бревиарий, прочел все, что положено читать днем, и опять задремал.

Днем мы заехали в Ассизи. Городке, где родился святой Франциск Ассизский. Наверное, самый известный святой моей церкви. На его гробнице для нас отслужили мессу, а потом повезли обедать. В ресторанчике подавали вино, на этикетках которого был изображен тот же пейзаж, что виднелся за окном.

За соседним столиком сидела группа туристов из ЮАР. Пообедав и закурив, они улыбнулись мне и сказали, что, эх, красиво тут у нас, черт подери!