– Это еще зачем? – спросила Флер – собственные слова резанули ей слух. Ну почему, стоило Майклу выказать беспокойство по поводу кого-то или чего-то, по поводу жизни, наконец, и жесткие слова уже наворачивались на язык. Она попыталась смягчить их.

– Я хочу сказать – ну что ты еще можешь сделать для него?

Майкл пожал плечами.

– Показать, что я не забыл. Угостить его обедом. Сунуть в задний карман пять фунтов. Не так уж много, но, черт возьми, не могу же я просто умыть руки.

– Нет. Ты не можешь. Ты наделен чувством долга. Готов отдавать себя людям. Чувства, которых я, похоже, начисто лишена.

– О, Флер, но это же ерунда.

– Забавно. Эм тоже употребила это слово сегодня.

По выражению лица Майкла можно было понять, что он ранен в самое сердце и готов порвать всякие отношения со своей матерью за то, что она могла предположить такое.

– Да это относилось не ко мне. Она жаждет расквартировать в Липпингхолле эвакуированных, но тот район не был предназначен для их размещения. Ты знал об этом? Она заявила, что это ерунда, и собирается поселить у себя десятерых.

– Еще бы! И еще половину Бетнел-Грина, если ей дать волю.

– Но ведь это же и есть самоотдача. Желание сделать для людей что-то, что ты не должен делать. А я на это не способна, так ведь?

– Рискуя прослыть человеком, безнадежно приверженным к принятым в семье оборотам речи, – нежно сказал Майкл, – я повторю еще раз – ерунда!

Но не всерьез же она? А если всерьез? Тревожный знак, и не первый из тех, что он стал замечать последнее время.

Флер устало подошла к кушетке, стоявшей под окном, и встала на колени на шелковую полосатую подушку. В сквере зажглись фонари, желтовато-бледный свет упал ей на лицо, и он увидел, что глаза ее странно лишены выражения. Господи Боже! Она это серьезно. Очевидно, он последнее время манкировал своей обязанностью поддерживать в ней бодрость духа.

– Ты просто не хочешь этого видеть, Майкл, правда?

– Чего? – Он подошел, сел рядом и взял ее руку. – Что ты сильна, полна жизни и искришься, как бриллиант…

Флер отдернула руку.

– И так же тверда?

– Милая моя, теперь ты не хочешь видеть. – Он побаивался отвечать ей в том же духе. Нужно еще раз попытаться развеселить ее:

– А как насчет твоих благотворительных дел?

Флер опустила ресницы и приподняла брови – гримаска, обнаруживавшая ее французское происхождение и говорившая «Делаю то, чего от меня ждут».

Майкл перешел к теме, в которой чувствовал себя уверенней.

– А как насчет этого молодого человека… – он указал на пастель головой и потому не заметил, как она вздрогнула, – насчет одиннадцатого баронета? и его сестры? Для них ты делаешь все. Я убеждаюсь в этом ежедневно.

– Но они же часть меня самой, Майкл. А если я когда-нибудь кого-то любила, то только себя. Наверное, во мне слишком много форсайтского, и другой я быть не могу.

Майкл быстро оценил разговор и определил, к чему он может привести. Что он мог возразить ей? Разве она проявляла когда-нибудь эти спорные качества? Положа руку на сердце, он не знал, что ответить на это. Но ведь это и не входило в «соглашение», как говорят в Америке. С тех пор как он впервые увидел ее – все в той же маленькой галерее на Корк-стрит, – он пребывал в отчаянии, с ума сходил от желания назвать ее своей. В конце концов она стала его женой. И только. Вот это входило в «соглашение». Флер, очевидно, тоже увидела выход – внезапно она нетерпеливо задернула шторы. Скрывшийся за ними Биг Бен начал отбивать ранний, теперь уже вышедший из моды час обеда.

Глава закрыта – временно.

– Динни шлет тебе привет. Она прямо-таки расцвела.

Глаза ее вновь обрели выражение – надолго ли? – подумал Майкл.

– Это все воздух Кондафорда, – ответил он. – Черрелам пора начать разливать его по бутылкам. По крайней мере у Юстэйса будет запасная профессия, если избиратели когда-нибудь возьмутся за ум и погонят его.

Смешить, подбадривать! Что ж, во всяком случае, она улыбнулась.

Утром на следующий день после замечательного ужина у Флер миссис Уинифрид Дарти и сэр Майкл Монт восседали на заднем сиденье принадлежащего Уинифрид небольшого автомобиля – модного ландо с не опущенным, несмотря на жару, верхом, торжественно катившего в направлении, трудно ассоциирующемся с Форсайтами, – в сторону северной окраины Лондона. Уинифрид предпочла бы, чтобы их необычайное путешествие состоялось не в воскресенье, однако для Майкла это был самый удобный день, а согласиться на поездку было с его стороны и вообще-то большой любезностью.

– Надеюсь, Майкл, я не слишком затруднила вас.

– Что вы! Отнюдь.

– Вы понимаете, почему я не могла попросить никого другого – Вэла, или Имоджин, или Флер, – мне не хотелось никого волновать. А они обязательно подумали бы, что за моей просьбой что-то кроется.

– Разумеется. – Майкл перехватил взгляд Уинифрид и понял, что короткими ответами тут не отделаешься. – Честное слово, тетя Уинифрид, мне посещение этого места пойдет только на пользу. Уверяю вас.

– Да, это уж конечно. В конце концов, они ведь все собрались там…

Но тут Уинифрид неожиданно вспомнила, что на деле все обстоит не совсем так. Под словом «они» она подразумевала Старых Форсайтов – необычайно прочное поколение, предшествовавшее ее собственному. Она прекрасно знала, что из тех десяти братьев и сестер только восемь, не расставшись даже в вечности, покоились в том лондонском предместье, куда они с Майклом направлялись сейчас по идеально гладкому шоссе; Старый Джолион – старший из братьев и Сьюзен – младшая из сестер предпочли для упокоения другое место. Сьюзен, вдова Хэймена, который был родом из Уокинга, по необъяснимым причинам остановила свой выбор на кремации, с тем чтобы ее прах был затем развеян неподалеку от этого городка – «на последней крупной станции жизненного пути». Что же касается последнего приюта дяди Джолиона на погосте в Робин-Хилле, неподалеку от того дома… Уинифрид медленно помотала головой, отгоняя мысли.

– …и там скоро буду и я, – закончила она.

– Тетя!..

– Очень мило с вашей стороны, Майкл, но, увы, это так. Мне ведь скоро исполнится восемьдесят один год, я уже очень стара. Конечно, для Форсайтов это не так уж и много – мой отец дожил до девяноста лет, дожил бы до этого возраста и Сомс, если бы не тот ужасный пожар. Я могу и сама дотянуть до этих лет, но, если нет… – Уинифрид даже не попыталась закончить фразу и снова стала с неудовольствием рассматривать дома, мимо которых они проезжали.

– Понимаю, – сказал Майкл. – То есть это своего рода перестраховка?

– Совершенно верно. А если у нас будет война, а она будет, я полагаю? – Уинифрид заметила, что племянник дипломатично пожал плечами. – Нет, нет, вы правы, можете ничего не говорить мне. Так вот, что бы ни случилось, я хочу знать, что все будет в порядке.

– Отец Флер как-то сказал мне, что знает по собственному опыту – возникают лишь те случайности, которые не были предусмотрены.

Уинифрид хмыкнула в знак согласия:

– Тут он не ошибался, хотя не думаю, что он стал бы настаивать на своей правоте, знай он обстоятельства своей кончины.

Последнюю милю они ехали в молчании, но думали об одном и том же. Майклу с его ироническим складом ума всегда казалось величайшей насмешкой судьбы, что такой осторожный во всех отношениях человек, как его покойный тесть, мог пасть жертвой столь странного ее выверта.

Во время пожара, загадочно начавшегося в картинной галерее его дома в Мейплдерхеме, Сомс Форсайт спас жизнь дочери ценой собственной, вытолкнув Флер из-под падающей картины и приняв на себя всю тяжесть ее. В этом поступке проявилась вся сила духа Сомса, его мужество, способность забыть о себе ради другого – качества, которые он и не подозревал в себе и которые если когда-то и выказал в прошлом, то всего лишь один раз.

То, что он, сперва раб Красоты, а затем ее жестокий господин, был в конце концов уничтожен Искусством, которому поклонялся всю жизнь, воспринималось Майклом главным образом как некий иронический замысел судьбы, непостижимый для него из-за недостаточного знакомства с форсайтскими летописями. Он знал, однако, что картина, нанесшая смертельный удар, была копией с полотна Гойи, которую Сомс заказал из-за сходства изображенной на ней женщины с Флер. Погибнуть от копии, чтобы спасти оригинал. Страховка, оправдавшая себя, но какой ценой!