Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers. Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

Пытаясь точно с зоркостью, которой обычно бывает наделен лишь взгляд, обращенный в прошлое, определить, что положило начало второй по счету кровопролитной войне этого столетия, и таким образом хотя бы отчасти уяснить себе, что вызвало разгул национального самосознания, лежавший в основе ее, историки нередко ссылаются на «Шлезвиг-Гольштейнский вопрос». Говорят, что только три человека во всем мире по-настоящему понимали, к чему все это может привести. Из них троих один, как говорят, был сумасшедшим, второй успел покинуть этот мир, третий же, не кто иной, как сам лорд Пальмерстон, на просьбу помочь разобраться в этом деле глазом не моргнув ответил, что у него все это вылетело из головы. Последующим толкователям следовало бы принять эти слова к сведению, поскольку Старый Пам, при всех своих прочих качествах, Форсайтом, безусловно, не был. Когда речь шла о собственности и владениях (а я что-то не припомню войны, которой двигали бы иные мотивы), Форсайт, подобно слону, никогда ничего не забывал, особенно если конфликт возникал в лоне его семьи.

Война между Форсайтами, вспыхнувшая в 1887 году по поводу постройки некоего дома, затронула пока что четыре поколения этой семьи, которые шли на нее и добровольно, и по призыву, а в настоящий момент звуки рожков и горнов снова звали к оружию, горяча кровь поколения пятого. В любом сражении преимущество всегда остается за тем, кто удерживает высоту, а, согласно летописям форсайтской кампании, высота эта находилась в трех милях от Ричмонда и была известна как Робин-Хилл.

На вопрос, был ли этот клочок земли достаточно велик, чтобы похоронить там с должными воинскими почестями всех сложивших головы на этой пятидесятилетней войне, история прямого ответа не дает. Собственно говоря, там уже покоились останки двух воинов, отдавших войне много лет: Старого Джолиона, доблестного генерала, первым вставшего во главе своего войска, погребенного по древнему рыцарскому обычаю с верным псом Балтазаром, положенным в ногах у него; а рядом – словно для вящей схожести, был предан земле его сын, молодой Джолион, адъютант отца и владелец родового поместья.

Брат Джемс, с которым Старый Джолион в свое время порвал всякие отношения, и сын Джемса Сомс – славные представители противной стороны – были погребены в другом месте. Однако что касается Сомса, то тень этого собственника, уж во всяком случае, бродила там в буковом лесу и рощице в поисках… отмщения или, может, прощения?

Ну а прекрасная дама? – ведь в числе многих других истин, известных каждому школьнику, есть и такая: в каждой доброй ссоре непременно должна участвовать женщина; похищенная Елена, чья сводящая с ума красота была эпицентром этого затяжного конфликта, кто была она?

Ирэн! Это имя означает «мир», но каждый Форсайт, раз взглянув на нее и отведя затем взгляд, навсегда утрачивал это драгоценное состояние души. Из-за нее брат навсегда порывал с братом и кузен дрался с кузеном, находясь по разные стороны линии фронта, разделившей ряды Форсайтов. Из-за нее и сейчас, летом 1939 года, спустя шестьдесят лет, знаменитый английский род, расколовшийся на два лагеря, все еще находился в окопах гражданской войны.

Большую часть из тринадцати лет, прошедших с момента ее последней встречи с человеком, бывшим ее первой – и единственной – любовью, с ее кузеном Джоном Форсайтом, и, уж во всяком случае, все те двенадцать с половиной лет, с тех пор как она поняла, что ее мужу Майклу известно об их незадачливом романе, Флер Монт с успехом потратила на то, чтобы сотворить из себя Настоящую Женщину.

Понимая, что вряд ли найдется мужчина, которому захотелось бы иметь критика у себя под боком, она принялась энергично помогать мужу строить парламентскую карьеру; при ее содействии ему удалось осуществить несколько небольших, но имеющих значение замыслов, и, что особенно ценно, она поддержала его, после того как несколько раз он потерпел неудачу, о чем окружающие обычно помнят куда дольше. Ее имя теперь, после смерти сэра Лоуренса, украшенное титулом, можно было встретить среди имен светских дам, занимавшихся благотворительностью. Она принимала живое участие в заседаниях попечительниц разнообразных обществ, отлично разбираясь не только в планах на будущее чуть ли не на год вперед, но и в финансовых отчетах за последнее полугодие. И кроме того, она была матерью: Кристофера, еще до рождения ставшего Китом, к настоящему времени почти достигшего шестнадцати лет и в будущем одиннадцатого баронета, и его сестры Кэтрин, бывшей на шесть лет моложе и, конечно, обреченной называться Кэт.

Таковы были тяготы жизни и противовесы им, регулирующие и направляющие стопы Флер по неизбежно тернистой магистрали бытия. Если же говорить о жизни вообще, то сказать, что ее жизнь была не так уж плоха или – еще более радужное предположение – что она удалась, означало бы пренебречь переходящим из рода в род принципом и полностью игнорировать тот факт, что речь идет О женщине, чья девичья фамилия была Форсайт.

Форсайты – какую бы фамилию они ни носили: Лэмб, Хэймен, Спендер, Мэйхью, поскольку Форсайт – это не просто фамилия, а скорее биологическая или социальная классификация, – Форсайты по природе своей не способны быть счастливыми, если не завладеют объектом своего вожделения. Для большинства людей их толка это большого труда не составляет, потому что стремились они обычно к богатству, недвижимости, положению в обществе – к тому, что в свое время уже было достигнуто предыдущими поколениями. Но стоит Форсайту в своих желаниях обратиться к сфере чувств, куда люди с инстинктом собственника допускаются лишь после того, как пройдут испытание страданием, или забредают как нищие с протянутой рукой, тогда он – или она – будут скорее всего до конца дней чувствовать себя обделенными. Теоретически догадываясь обо всем этом, Флер, тем не менее, в минуты одиночества все чаще задумывалась – так ли уж для нее обязательно следовать этим путем.

Одним словом, на лбу Флер, все еще безупречно гладком, появилась и тут же пропала морщинка, вызванная мимолетным раздражением, все же проникшим в голову, пока она сидела на кушетке у себя в залитой послеобеденным солнцем art deco[1] гостиной на Саут-сквер однажды в июне 1939 года.

Перед ней стоял ее сын, глубоко засунув руки в карманы и хмуро постукивая ногой по асимметричному чугунному экрану, скрывавшему пустой камин, он неодобрительно изучал шедевр джазового века, висевший над каминной доской.

Близился день его шестнадцатилетия, и мужчина, в которого скоро превратится этот самый Кит Монт, уже сейчас начинал проявлять себя во всевозможных, пока что еле уловимых, мелочах. Об этом можно было судить по огоньку, вспыхивавшему вдруг в его холодных серо-голубых глазах, спрятанных в данный момент сонно полуопущенными веками и ресницами; по высокому надменному лбу, который сейчас скрывался обязательной школьной стрижкой каштановых волос, а особенно по рисунку еще по-детски пухлых губ, прикрывавших идеально ровные белые зубы, в котором просматривалось порой нечто от сытого кота.