Герцог разрывался между веселым спектаклем аутодафе и своим мрачным, насупленный карлой.

– О чем ты?

– Почему большие коллекции бывают только у императоров?

– Деньги, Томмазо, деньги. Фельсенгрюнде не по карману такие амбиции. Посмотри хоть на этот жалкий костер.

– Пока позволяют средства, ваша светлость, я продолжу покупать гравюры, книги и даже картины. Но есть и другие способы заполучить работы старых мастеров.

Альбрехт Рудольфус продолжал наблюдать за спектаклем, однако его слух был обращен к вашему рассказчику.

– У нас есть зачатки библиотеки, – заговорил я скороговоркой. – Я предлагаю расширить ее, заполнить диковинами и… гм… машинерией…

– Маши… чем?

– И у вас будут рисунки и картины великих мастеров: работы, открытые нашими стараниями, полотна, о которых никто не знал. Дюрер, милорд, Кранах и Бальдунг воскреснут и обретут новую жизнь в своих творениях.

Герцог облизнул губы цвета вареной сливы.

– И нам, – сказал он, – вовсе незачем извещать мир о происхождении этих шедевров?

– Вы меня поняли, ваша светлость.

Поднявшаяся на помост служанка, которая, должно быть, впервые в жизни оказалась в центре внимания, не могла сопротивляться восторгу толпы. С застенчивой улыбкой она потянула за рычаг и запустила механизм. Закрутились шестерни, зуб зацепился за зуб, и решетка, покачиваясь, опустилась вниз.

– Я смогу сделать из замка дворец, – говорил я. – И ваша слава распространится за пределы этих гор.

Толпа вопила, знать стонала от смеха, глядя, как горят кошки. Визг несчастных животных был почти и не слышен в реве человеческих голосов. Веселье охватило даже Морица фон Винкельбаха, он открывал и закрывал рот, как человек, выдувающий дымовые кольца, только вместо колец у него изо рта вырывался радостный кашель.

– Мне потребуется, – орал я, – пригласить в Фельсенгрюнде талантливых людей.

– Что?

– Таланты! Мне нужны таланты!

Кошки в нескольких дюймах над пламенем превратились в живые мечущиеся факелы. Горожане радовались возможности лапать друг друга в похотливом возбуждении. Усатый концертмейстер впился языком в ухо посудомойки; слуги хохотали, схватившись за бока. Даже когда последняя кошка затихла и на решетке осталось тринадцать тлеющих трупиков, шум не утих. Я глянул на герцога. Он зевал, прикрывая рот рукой в белой перчатке.

– Прости, – сказал он. – Это я не над твоим предложением. Напротив, оно очень даже согласуется с моими собственными идеями.

На невидимом подносе ветер принес вонь горелого мяса. Тучные дамы прижимали к носам надушенные платки и морщили носы, так что на лицах трескался слой пудры. Спрятавшись за малиновыми лепестками платка, Альбрехт Рудольфус дал подтвердил высочайшее соизволение.

– Я попрошу тебя составить детальный план, – сказал он. – И если он мне понравится – как понравилась «Книга добродетелей», – ты получишь любые необходимые средства.

Сейчас мы стоим на пороге счастливейшего – самого благодатного или, если угодно, самого обеспеченного – периода моей жизни. При одной только мысли об этом провинциальном триумфе крови стоило бы взбурлить в венах, а изношенной мышце, заключенной под ребрами моего постаревшего тела, подобает забиться хотя бы с долей прежней мощи. Но тело только устало стонет. Из десяти лет на вершине славы мне вспоминаются только разрозненные эпизоды, мгновения, хранящие память о моем творении…

Гордые своей вонью обладатели дубленых рук и говора, вязкого, как лошадиная моча, конюхи не были привычны к визитам герцога на конюшню и поэтому хранили молчание – скорее настороженное, чем учтивое. Я начал свою речь, заготовленную заранее:

– Представьте себе, ваша светлость, как все это превращается во дворец искусства. Как с этих пыльных стропил свисают ваши знамена и люстры из блестящей бронзы. Да, сейчас эта крыша закопчена, как потолок преисподней, но пришлите сюда двадцать маляров с лестницами, и – вот оно! – лазоревые небеса, усыпанные золотыми звездами. – Я заметил, как конюхи пялятся на меня из-под лошадиных ног. – Возьмите, к примеру, это стойло, милорд. Вообразите на его месте альков, обитый темным бархатом, и в нем стоит кубок, вырезанный из рога единорога – или перламутра, или пурпурной тверди индийского коралла. Теперь – распахните эти двери! Здесь, в кружащемся вихре соломы… – Герцог положил ногу на ногу и с отвращением уставился на подошву своего сапога. – Гнилой соломы, ваша светлость. Здесь вообще-то… пованивает. – Не сильно ободренный герцог попытался оттереть подошву. – Эй ты… конюх! Принеси-ка ту щетку. Мне плевать, что она для лошади обергофмейстера. – Сердитый юнец залился краской и, скрючившись под локтем герцога, вычистил подошву его сапога. – Теперь… гм… распахните эти двери! Представьте в этом вихре соломы кружащиеся бальные платья дам. Пусть звон этих стремян превратится в их смех, а лошадиные хвосты пускай станут трепехом и взматами… трепетом и взмахами изящных вееров…

– Нет, женщин пускать нельзя, – сказал герцог. – Только не в библиотеку.

– Совершенно верно, милорд. Есть места, где им появляться не следует. – От невидимой соломенной пыли щекотало в носу. У меня дергалось лицо, как будто я только что выдернул волосок из ноздри. – Взгляните на этих неотесанных конюхов, – хохотнул я, – оденьте их в ливреи – эскизы которых я вам уже показывал – и подумайте о том, что целые толпы ремесленников готовы исполнить вашу малейшую прихоть.

– Здесь слишком темно, – посетовал герцог.

– Темно? Разве в Венеции не делают зеркала, чистые, как божий промысел? Эти стены слепы, но скажите лишь слово – и они прозрят. Пробить люки в крыше – для плотников это раз плюнуть.

Альбрехт Рудольфус шел по соломе, высоко поднимая ноги, как человек, бредущий сквозь волны прибоя. Он как будто советовался с ангелом у себя на плече; вытягивал шею, оглядывая крышу и пристально всматривался в темный провал конюшни, словно ища совета у теней. Я видел злость в глазах конюхов, которые, подобно маленьким рыбкам за спиной проплывшей щуки, сбились в кучу, наблюдая за сомнениями своего бледного господина. Или, может, их взгляды были устремлены на меня – на беглеца из сказок, пугало в страусовых перьях и узких сапогах, злобного гнома, угрожавшего разрушить их мир? Кони фыркали и пускали газы, роя копытами солому. Герцог Альбрехт Рудольфус рассматривал лошадь обергофмейстера: ее блестящие коричневые бока, массивную голову с влажными глазами. Потом он повернулся ко мне, и на его некрасивом лице отражалась решимость.

– Штрудер, мой казначей, волнуется по поводу расходов. Постарайся его успокоить.

У архитектора были свои сомнения. Этот практичный здоровяк вежливо внимал моим живописаниям иллюзорного дворца, сложив на груди руки и качая густой бородой. Урожденный фельсенгрюндец, он жил и работал в Аугсбурге и больше поднаторел в строительстве небольших дворцов, нежели в превращении конюшен в замысловатые лабиринты.

– Как во сне, говорите?

– Да. Вам когда-нибудь снилось что-то подобное?

– Чтобы там потеряться?

– Чтобы переходить из одного помещения в другое, не ведая, где находишься. Дворец, как заколдованный лес, где нет ничего невозможного.

– Вы хотите, чтобы я спроектировал здание, в котором легко заблудиться?

– Герцог будет знать дорогу. Нужно будет устроить тайные ходы, чтобы он мог незаметно передвигаться по всему дворцу. Я хочу, чтобы посетителям он казался волшебником. Здесь будут темные пещеры, рощи, освещенные луной, альковы, подобные тем, что бывают в…

– Герр Грилли, тут не так много места.

– Ну что ж, мы раздвинем пространство при помощи зеркал. Мы расширим его коридорами. Мы построим невысокие лестницы, и каждая комната будет чуть выше или чуть ниже соседних.

– Но вы хотите, чтобы я нарушил все принципы строительства.

– Да, если вы не против.