– То есть это уже законченная работа, – сказал агент. Он что-то мычал, жевал костяшку пальца и тыкал свободной рукой в понравившиеся детали. Рядом с ним подобострастно сопел Бонконвенто. Я незаметно проскользнул за их спинами и выскочил в сад.

Богемский агент путешествовал на повозке, груженной ящиками и мешками. Под вишневыми деревьями отдыхали лошади: жевали траву, извергали кучи навоза. В одну зашоренную конскую голову, видимо, заползли эротические мечтания, побудив мощный фаллос вылезти наружу, как моллюска из раковины. Солдаты в ливреях Габсбургов расположились чуть поодаль, на траве, и резались в карты, уложив на колени пики и штандарты. Меня мутило – от собственной смелости и возродившейся надежды, – когда я потихоньку забрался в повозку, заполз под холст и затаился среди багажа. Внутри было жарко, пахло кожей и клеенкой, а воздух проникал в мое убежище через малюсенькую щель.

Убаюканный жарой, я, должно быть, уснул.

Проснулся я от того, что упал во сне – и обнаружил, что повозка движется. Тело ощущало наклон дороги; снаружи слышался стук копыт. Пользуясь тем, что шум скрадывал мои движения, я сдвинул ящик и прильнул к прорехе в холсте. Безуспешно пытался я разглядеть хоть что-то сквозь эту дрожащую брешь. Мне показалось, что Бонконвенто зовет меня, хотя это могло быть что угодно – скрип колеса или мычание скотины.

К ночи мы добрались до подножия Альп. Холодный воздух перехватывал горло. Мне неотложно требовалось отлить.

Проблема выбора решилась, когда чья-то слепая рука нащупала вместо ужина вашего покорного слугу. Меня выволокли из убежища и начали допрашивать на странном наречии, подкрепляя вопросы пощечинами, пока не появился агент Меррик. Последовал непонятный для моих звенящих ушей обмен мнениями между императорским посланцем и капитаном конвоя. Потом грубые руки ослабили свою хватку, и Меррик заговорил.

– Зачем ты спрятался в повозке? Хотел нас обокрасть?

– Мне нужно в Богемию, вместе с вами, – сказал я.

– А нам не нужны беглецы. Где твои родители?

– Я уже взрослый, мне девятнадцать лет. – Кто-то заржал. – Я художник. Император захочет встретиться со мной.

– С чего ты взял?

– Захочет, я знаю. – У капитана конвоя – мрачной глыбы доспехов – чесались руки спустить меня с горы. Он попросил разрешения, но мой собеседник медлил. Он внимательно разглядывал меня, как недавно – «Благовещение». – Я учился у графа Арчимбольдо, – сказал я. – Он написал письмо императору.

– Вот этот грязный клочок?

– Это оно, клянусь вам.

Он повертел письмо в руках, чуть ли не обнюхал его. Потом попросил кого-то из солдат принести лампу и изучил печать.

– Этот господин не врет, – сказал он, добавив магическую формулу, заставившую охрану расслабиться. – Я не знаю, откуда ты взялся, и по-хорошему, мне бы следует отослать тебя куда подальше. Но мне знакома эта печать и почерк графа. – Он по-крестьянски присел на корточки. – Меня зовут Ярослав Вавржинец Майринк. Я собираю предметы искусства для императора Рудольфа. А как, молодой человек, величают вас?

Император Рудольф сидел на стуле и слушал Поющий фонтан. Ему нравилось музыкальное журчание воды в бассейне, и он требовал от своих придворных такого же почтительного внимания. Когда все по сотому разу восхитились сиим небывалым чудом, император встал – по щелчку пальцев ему помогли слуги – и приступил к обходу своих садов.

Не сказать, чтобы в этом бульдожьего вида, с массивной челюстью человеке просматривался Вертумн. Его окружали слуги, придворные и стражники: суетное подтверждение одиночества олицетворения Государства. Как я ни старался, у меня не получалось пробиться через эту раболепную толпу, которая пересекла дорогу и вошла в оранжерею, где элегантные леди, тонувшие в бурунах лилий, скромно опустили глаза в присутствии императора. Рудольф направлялся к Львиному дому: бывшей конюшне, в которой теперь содержался не только буйный, пышногривый лев, но и медведь с парочкой подагрических леопардов. К вишневым деревьям золотыми цепями были прикованы попугаи – пестрые, как клоуны, и почти такие же забавные. Я прошел под ними, вдохнул пыль с их перьев и зашелся в чихательном экстазе. Придя в себя, я обнаружил, что стою в одиночестве и пялюсь слезящимися глазами на двух алебардщиков, охранявших вход. Мне на плечо опустилась рука, я даже охнул от испуга. Но увидев руку – такую мохнатую, что казалось, на ней надета перчатка, – я узнал ее владельца и успокоился.

– Господи, – сказал я. – Чего же ты так подкрадываешься. Смерти моей хочешь?

Вервульф нахмурился: метафоры не были его сильной стороной.

– Вовсе наоборот, – сказал он.

Я оставил его перед залом для игры в мяч, расстроенный из-за того, что мне так и не удалось подойти императору. Когда появилась королевская свита, мой мохнатый приятель, как истый садовод, рассматривал растение, названия которого – не важно, на немецком, итальянском или испанском – он не знал.

– Чтобы встретиться с императором, нужно дождаться своей очереди, – сказал он. – Послы, дворяне. Правила, писанные для них, распространяются и на тебя.

– Но прошел уже почти год.

– Даже находиться поблизости – уже честь.

– А какой смысл находиться поблизости, если нельзя с ним поговорить?

– С императором не разговаривают.

По дворику разнесся льстивый смех. Он отразился от птичника, где копошились несчастные дронты, и скользнул по вольеру, где распростерлась обезьяна, называемая Оранжевым человеком. Император бросал своему льву куски мяса.

– Не беспокойся, – успокоил меня Вервульф. – Мы продвигаемся. С такой скоростью ты сможешь встретиться с его канцлером еще до конца этого века.

Лев в клетке безутешно рычал. Я выдавил безрадостный смешок. Видите ли, Вервульф и не думал шутить.

Девять месяцев назад я прибыл в Прагу под покровом темноты: двойной темноты – ночи и сна. Повозка, сырой угол которой я занимал, остановилась, и я проснулся от того, что Ярослав Майринк тряс меня за колено. Надо сказать, что в дороге я часто впадал в лихорадочное беспамятство, последствие грозовых ливней, которые обрушились на нас между Пильзеном (где наши колеса увязли в грязи) и Карлштайном. В дрожащем свете факелов перешептывались солдаты. Голос, похожий на мой, произнес:

– Джованни?

– Нет, тебе что-то приснилось. Просыпайся, пора вылезать.

С покорностью автомата я выбрался из повозки. Мы стояли посреди навоза и влажной соломы. Майринк поманил меня в небольшой двор. В заскорузлую руку упали несколько монет, и меня по скрипучей лестнице привели на чердак с низким потолком. Я разглядел Майринка в полумраке и услышал его голос, глухой, словно из-за двери. Мне приказали ждать дальнейших инструкций. В свое время за мной явится гонец. Я лежал на пыльной кровати и задавал клочьям паутины вопросы, предназначавшиеся Майринку.

Утром меня разбудили мычание и звон колокольчиков. Я босиком подбежал к окну и, балансируя на шатком стуле, открыл ставни. Вместо башен и дворцов я видел лишь мрачные ветхие домики, окутанные туманом. Площадь подо мной была рынком скота: деревня в гостях у города. Она уже заполнялась товаром; среди скотины толклись крестьяне в шапках набекрень и покупатели. Где-то поблизости мерзко воняло соленой селедкой, да так сильно, что никакой насморк не спасал.

Толстый трактирщик с жировиком на голове принес мне тарелку супа. В ответ на мою пантомиму он ответил, что его постоялый двор называется «У качна» – «У утки». Мне предстояло провести тут десять дней в плену ожидания. Мне ужасно хотелось побродить по городу, чтобы одеть его умозрительный скелет каменной плотью. Но я боялся пропустить появления гонца. Иногда, когда стихал дождь, я решался спуститься на узкий двор, чтобы проветрить пыльные легкие пронзительно свежим воздухом. Однажды, набравшись храбрости – эх, была, не была, подергаем Шанс за усы, – я прошел несколько ярдов вдоль унылых домов и увидел Новую ратушу, а за ней – строй серых с золотом башен. Я старался убедить себя, что Майринк обо мне помнит и устраивает мои дела в замке, но моя вера уже угасала. В конце концов, подстегнутый истощением средств, оставленных моим благодетелем, я пошел в Прагу сам, вооружившись рекомендацией Арчимбольдо.