Если планета вообще передвигалась – а теоретически это возможно – она должна была попасть в эту систему от ближайшей звезды. Может быть, однажды она была спутником Альфы Центавра, но даже и в этом случае расстояние кажется непреодолимым. Но какова должна быть тогда техника, чтобы совершить такое перемещение, не убив при этом жизни! Конечно, жизнь могла спрятаться под землей, где должны быть запасы продовольствия и воздуха – и тогда планета превратилась бы в огромный звездолет.

Могла быть и другая возможность, о которой я сказал отцу – планета все время могла быть в нашей системе, но оставаться неизвестной землянам, хотя это кажется невозможным, если вспомнить, что человечество исследовало небо миллионы лет, этим занимались и неандертальцы, и великолепные умы Маунт Вильсон и Маунт Паломар. К моему удивлению, отец принял эту гипотезу.

– Это, – сказал он с оживлением, – теория солнечного щита, именно по этому я предпочитаю думать о планете как о двойнике, антиподе, не только вследствие ее отношения к нашему миру, но и вследствие ее расположения. Орбита планеты такова, что между нею и Землей всегда находится Центральный Огонь, хотя для этого приходится вносить коррективы в орбиту.

– Но все равно, – возразил я, – существование планеты должно было быть открыто. В Солнечной системе нельзя скрыть планету размером с Землю!

– Ты недооцениваешь Царствующих Жрецов и их науку, – улыбнулся отец.

– Сила, способная передвигать планету – я верю, что Жрецы располагают ею – способна вносить исправления в движение планеты, а это позволяет ей прикрываться солнцем, как щитом.

– Но она должна влиять на орбиты других планет.

– Гравитационное влияние может быть нейтрализовано. Я верю, что Царствующие Жрецы располагают властью над гравитацией, по крайней мере в определенной области, и пользуются ею. В любом случае, управлять они могут лишь с помощью этой силы. Физические же доказательства, такие как свет или радиоволны, могут быть искажены полем так, что они будут рассеиваться, не обнаруживая планеты.

Но меня это не убедило.

– С исследовательскими спутниками тоже можно как-то справиться, – добавил отец. – Конечно, как это делается, знают одни лишь Жрецы.

Я осушил свой кубок.

– Но все же существование двойника имеет доказательство.

Я взглянул на него. Удивление было написано у меня на лице.

– Да, – продолжал он, – но поскольку гипотеза о существовании еще одной планеты не принимается во внимание, это доказательство приводится в соответствие с существующими теориями; иногда предпочтительнее признать неисправность инструмента, чем существование целого мира.

– Но неужели никто ничего не понял?

– Ты же знаешь, – рассмеялся отец, – что есть разница между между фактами, которые нужно объяснить, и объяснениями фактов, и ученые, естественно, выбирают то объяснение, которое соответствует привычному миру, а на Земле считают, что Гор существовать не может.

Окончив разговор, отец встал, положил мне руку на плечо, задержал ее на минуту и улыбнулся. Затем дверь в стене беззвучно раскрылась, и он вышел из комнаты, ничего не сказав мне ни о моей роли, ни о моем назначении, какими бы они не были. Он не хотел объяснять мне ни причины, вследствие которых я попал на Гор, ни загадочных событий с коробкой и письмом, предшествовавших этому. Но еще более я сожалел о том, что он не рассказал мне о себе, о том человеке, чья плоть и кровь были моей плотью и кровью – моем отце.

Я должен сказать вам, что то, о чем я пишу, я считаю правдой, но не ожидаю от вас полного доверия, так как и сам на вашем месте не поверил бы многому. Я не могу привести в свою пользу какого-либо доказательства, и вам придется либо верить мне на слово, либо нет. Фактически, этой истории так трудно поверить, что Царствующие Жрецы не позаботились, чтобы она не была написана. И я счастлив, что могу поведать вам все. Я ДОЛЖЕН рассказать о том, что видел, хотя бы Башням, как говорят жители Гора.

Почему Жрецы, правящие этим миром, были так снисходительны ко мне? Ответ наверное прост – в Царствующих Жрецах осталось еще немного от людей

– если они были людьми – чтобы быть тщеславными, и в своем тщеславии они пожелали, чтобы вы узнали о их существовании, пусть и не восприняли этого всерьез. Может, в священном месте сохранились юмор и ирония. В конце концов, что вы можете сделать, узнав о существовании двойника, Царствующих Жрецах и Приглашениях? Ничего: ваша примитивная техника, которой вы так гордитесь, бессильна по меньшей мере еще в течение тысячелетия, а за это время Царствующие Жрецы могут найти новое солнце и новых людей, которые заселят планету.

– Хо! – крикнул Торн, самый невероятный член касты Писцов, набрасывая на голову голубую мантию, как будто не в силах вынести дневного света. Потом из одежды появилась песочная голова писца с голубыми глазами, моргающими по обе стороны острого носа. Он оглядел меня.

– Да, – крикнул он вновь. – Я заслужил это! – И снова спрятал голову под одежду. Оттуда раздался его приглушенный голос: – Почему я, идиот, должен терпеть всяких идиотов? – Вновь появилась голова. – Неужели мне больше нечего делать? Разве нет у меня тысяч свитков, пылящихся на полках и ожидающих, когда их прочтут?

– Не знаю, – сказал я.

– Взгляните! – в отчаянии завопил он, безнадежно махнув рукой в сторону самой захламленной комнаты, которую я видел на Горе. Его стол был завален бумагами, чернильницами, ручками, перьями, кожаными застежками и обертками. Не было ни фута, где бы не лежал манускрипт, и сотни их, сваленных в кучу, громоздились тут и там. Его спальная циновка лежала неубранной, одежда не проветривалась неделями. Личные его вещи, казавшиеся столь незначительными, тоже использовались для хранения свитков.

Одно из окон в комнате Торна было перекошено, очевидно его расширяли, неуклюже орудуя плотницким молотком, скалывая камень, чтобы открыть дорогу свету. Под столом всегда стояла жаровня, полная горячих углей, пожалуй, слишком близко к сокровищам премудрости, разбросанным по полу. Похоже, что у Торна всегда было холодно, или говоря иначе, никогда не было слишком жарко. Даже в жару он не переставая утирал нос рукавами своей синей мантии, отчаянно дрожал и жаловался на дороговизну топлива.

Сложения Торн был хрупкого и всегда напоминал мне рассерженную птицу, обожающую перебранки. Одежда продырявилась в дюжине мест, лишь два или три из которых подвергались неловкой атаке иглы. Оторванный ремешок одной из сандалий беззаботно болтался сзади. Вообще-то горийцы, насколько я успел убедиться за эти несколько недель, очень тщательно следили за одеждой, придавая большое значение внешности, но у Торна, по-видимому, были иные заботы. Среди них, к несчастью, не последним делом было обругать какого-либо человека, случайно оказавшегося в пределах его внимания.

Но, несмотря на все эксцентричные выходки, блажь и раздражительность, меня притягивал этот человек, я чувствовал в нем то, чем я всегда восхищался – добрый и острый ум, чувство юмора, любовь к знанию – одна из самых благородных и глубочайших страстей. Более всего меня поражала его любовь к манускриптам и людям, написавшим их столетия назад. Он ознакомил и меня с мыслями тех людей, которые задумывались над этим миром и его смыслом. И я не сомневался, что Торн был лучшим ученым Города Цилиндров, как сказал мой отец.

С раздражением Торн сунул руку в одну из кип свертков, и вынул оттуда, потрясая, сильно потрепанную рукопись и поместил ее в устройство для чтения – металлическую раму с колесиками наверху и внизу и, нажав кнопку, подвел книгу к нужному месту.

– Аль-Ка! – сказал он, ткнув пальцем в символ начала. – Аль-Ка.

– Аль-Ка, – повторил я.

Мы переглянулись и рассмеялись. Слезы умиления появились на длинном носу ученого, он моргнул.

Я приступил к изучению горийского алфавита.

Несколько последующих недель я посвятил напряженной учебе, перемежавшийся с заботливо рассчитанными периодами еды и сна. Сначала меня обучали только отец и Торн, но как только я стал усваивать язык, меня стали натаскивать в специальных предметах. Торн говорил по-английски с горийским акцентом, его научил языку мой отец. Большинство горийцев относились к английскому языку как к бесполезному, ибо он не был в ходу на планете, но Торн изучил его, видимо, ради удовольствия видеть, как выглядят мысли в других одеждах.