Однако новая революционная действительность заставила почувствовать себя с первых же минут. Шаляпин сразу же попал во всевозможные комитеты и комиссии и должен был участвовать во всяческих заседаниях, главной (хотя и негласной) целью которых было предотвратить какую-нибудь очередную глупость или дикость дорвавшихся до власти фанатиков. Иногда Шаляпину удавалось сделать что-нибудь полезное. Так он с гордостью сообщил Иоле Игнатьевне, что им удалось предотвратить похороны жертв революции на Дворцовой площади. Уникальный архитектурный ансамбль был спасен (кому бы прежде пришло в голову разрушать его?), хотя похороны жертв революции на Марсовом поле тоже поразили воображение интеллигентных людей своей дикостью и уродством. «Я видел Марсово Поле, на котором только что совершили, как некое традиционное жертвоприношение революции, комедию похорон будто бы павших за свободу героев, — писал И. А. Бунин. — Что нужды, что это было, собственно, издевательство над мертвыми, что они были лишены честного христианского погребения, заколочены в гроба почему-то красные и противоестественно закопаны в самом центре города живых! Комедию проделали с полным легкомыслием и, оскорбив скромный прах никому неведомых покойников высокопарным красноречием, из края в край изрыли и истоптали великолепную площадь, обезобразили ее буграми, натыкали на ней высоких голых шестов в длиннейших и узких черных тряпках и зачем-то огородили ее дощатыми заборами, на скорую руку сколоченными и мерзкими не менее шестов своей дикарской простотой».

Теперь это была печальная действительность новой России — действительность, от которой хотелось бежать…

Весну и лето Иола Игнатьевна с детьми опять провела в Крыму. На этот раз они жили в Нижнем Мисхоре на даче Мурзаевой. В Крыму была еще прежняя жизнь. Кроме красных флагов в Севастополе и в некоторых других городах, ничто не напоминало о случившемся. На набережных по-прежнему гуляла нарядно одетая публика, оркестр играл попурри из известных оперетт.

А в Нижнем Мисхоре текла размеренная жизнь. Младшие дети занимались с репетитором по школьной программе. Ирина и Лидия играли в водевиле «Спичка между двух огней». В одном спектакле с ними участвовала О. Л. Книппер-Чехова. По временам их навешал Шаляпин. На даче собирались гости. Приезжал из Селеиза Рахманинов, собиравшийся в Америку (Шаляпин хотел ехать вместе с ним). Заходили сестра Чехова Мария Павловна и племянник писателя Сергей Михайлович. Шаляпин любил беседовать с гостями в саду, на скамье, которую со всех сторон окружали розы.

Звуки рояля, доносившиеся из дома — иногда к нему прикасались руки Рахманинова! — голубое небо, море, аромат цветов… Все это были последние признаки уходящего в небытие мира, свидетелями которого они были. Где-то далеко бушевала война, гибли люди, в столицах готовилось нечто ужасное, а эти милые люди, эти чеховские персонажи — из прошлого, уже из другой жизни — о чем-то спорили, мечтали, сидя у моря, на этой «скамье роз»…

Поначалу Шаляпин советовал Иоле Игнатьевне на зиму остаться в Крыму. Он боялся, что в Москве не будут работать школы и жизнь будет вообще тяжела. Однако в августе он прочел в газетах о продовольственном кризисе в Ялте и пришел в ужас. Теперь Шаляпин считал, что им лучше ехать в Москву или в Ратухино. Беззащитные обыватели безуспешно метались по необъятной России, не зная, где преклонить голову, как уцелеть перед надвигающейся грозой.

В сентябре в Москву первыми приехали Ирина и Лидия. Иола Игнатьевна в Крыму не находила себе места. Наконец, не выдержав, она примчалась к ним. И поспела как раз вовремя: в октябре из Петрограда стали доходить тревожные известия — власть в России взяли в свои руки большевики.

О том, что произошло в Петрограде 25 октября, москвичи узнали на следующий день. На первых страницах газет бросалась в глаза напечатанная жирным шрифтом строчка: Переворот в Петрограде. Арест членов Временного правительства. Бои на улицах города.

Пока еще было непонятно, что это означало. В Москве не было заметно никаких изменений. Работали магазины, школы и другие общественные заведения. Только на лицах москвичей уже читалось недоумение и ожидание чего-то. Все были подавлены, испуганы, молчаливы. В трамваях люди боялись говорить о том, что произошло.

Однако это напряженное ожидание вскоре должно было быть нарушено самым решительным образом. Около полуночи на 27 октября в Москве раздались первые выстрелы, а 28 октября начались сражения между революционными солдатами и войсками, оставшимися верными Временному правительству. Шесть дней длилось московское восстание. По опустевшим улицам и переулкам города трещали пулеметные и ружейные выстрелы, слышались разрывы снарядов. Москва подверглась серьезным разрушениям. Один из куполов собора Василия Блаженного на Красной площади был разбит, пострадал Кремль. 3 ноября власть в Москве перешла в руки большевиков.

Шаляпин в это время находился в Петрограде и ничего не знал о своей семье. В ноябре 1917 года он с ужасом пишет Иоле Игнатьевне: «Я положительно схожу с ума, читая известия из Москвы. Господи Боже мой! Какой ужас! а главное, ничего не могу придумать, чтобы сделать что-нибудь. Ужасно! Обо мне вы не беспокойтесь, я совершенно вне опасности пока, но думаю, что и дальше все будет хорошо… У нас в Питере сражений сейчас нет. Все это происходит в окрестностях Петрограда. Вероятно, будут и у нас еще сражаться в городе, как это было на днях, но пока тяжелой артиллерии в ход пущено не было».

Это письмо было написано карандашом и передано с кондуктором спального вагона. Почта не работала. Теперь это был единственный способ общения.

«Боже мой, как бы мне узнать, живы ли вы? здоровы ли?.. — восклицал в конце Шаляпин. — Как жаль, что вы приехали в Москву! Ну, молитесь Господу Богу, он один может помочь и спасти».

К счастью, бои в Москве продолжались недолго, и дом на Новинском бульваре не пострадал. Об этом сообщил Шаляпину Горький. Его сын Максим заходил к Иоле Игнатьевне и нашел шаляпинских домочадцев в добром здравии, хотя и изрядно напуганными.

Теперь в Москве начиналась новая жизнь. Какая, еще точно никто сказать не мог, но всем было ясно, что та тихая, спокойная жизнь, которой они жили еще вчера, навсегда ушла в прошлое и больше не повторится. Вводились новые порядки — ужасающие своей дикостью. Их невозможно было сразу осмыслить. Шаляпин пытался подбадривать Иолу Игнатьевну, хотя он и сам находился в неменьшей растерянности: «…При современном положении приходится претерпеть многое, ибо выхода найти или трудно, или же совсем невозможно…»

С первых же дней советской власти Шаляпина неотступно преследовала мысль об отъезде за границу. Он получил телеграмму от Р. Гюнзбурга с предложением петь в Монте-Карло (что он и надеялся осуществить), но прежде хотел отправить Иолу Игнатьевну с детьми в Италию. В конце 1917 года Шаляпин прислал Иоле Игнатьевне из Кронштадта записку с просьбой прислать его фотографии и летние костюмы. В конце он написал по-итальянски: «Об отъезде за границу я тебе еще напишу».

Видимо, в тот момент Шаляпин надеялся на скорое избавление, но неожиданно ситуация изменилась. С началом гражданской войны всякую мысль об отъезде из России пришлось оставить. Надо было приспосабливаться к обстоятельствам, которые день ото дня становились все более ужасными.

К счастью для Шаляпина, новая власть благоволила к нему. Как друг Горького и человек, пожертвовавший немало средств на поддержание социал-демократического движения в России, теперь он был обласкан большевиками, приближен к хозяевам новой жизни. В каком-то смысле это могло облегчить ему существование, хотя в то же время Шаляпин не был свободен от тех унижений, которым подвергалась в России интеллигенция.

Наступило страшное время, когда стерлась грань между правдой и ложью, ненормальное стало нормальным, ужасное — обыденным. Но еще страшнее было наблюдать за тем, с какой фантастической быстротой начали меняться люди в их стремлении приспособиться к этому всеобщему безумию.