Едва установилась новая власть, как на Новинский бульвар стали являться с обысками революционные солдаты. Прийти могли в любое время суток, и эти обыски по сути своей больше напоминали грабежи. Унесли — конфисковали! — сундук с кубками и подношениями Шаляпину, полученными им во время бенефисов, постельное белье, бутылки шампанского, коллекцию старинного оружия Шаляпина, которую тот обнаружил однажды в соседнем дворе, гниющую под дождем и под снегом. А подойти к ней было нельзя! В Москве шла кампания по сдаче оружия.

Теперь в переписку Шаляпина и Иолы Игнатьевны входил новый, ареальный, мотив их существования, приметы новой жизни. «Что значит, скажи мне, реквизация квартиры? — спрашивал жену Шаляпин. — Платят за это или нет? Неужели поселят в нашу квартиру кого-нибудь? Если это так, то лучше, может быть, отдать свободные комнаты кому-нибудь из знакомых (то есть из своих), это все-таки будет лучше…»

Они еще никак не могли понять, что больше им ничего не принадлежит. Ничто теперь не имело ценности. Сама человеческая жизнь ценилась не больше копейки.

С первых же дней советской власти материальные условия жизни в России начали ухудшаться с катастрофической быстротой. С наступлением зимы перестало хватать дров и продовольствия. Москве начинал грозить голод. В тот момент единственной для них надеждой на спасение было уехать на юг России, где дела с продовольствием обстояли намного лучше, поэтому решительная Иола Игнатьевна, не дожидаясь кризиса, забрала детей и отправилась с ними в Ялту.

Поначалу Шаляпин был рад их отъезду. В Крыму казалось более спокойно, чем в Москве. Однако вскоре газеты сообщили о бомбардировке Ялты, и Шаляпин пришел в ужас. Там были его дети, а он ничем не мог им помочь! Больше всего его угнетало это унизительное чувство беспомощности. Он даже не мог послать своей семье денег, так как Петроград был полностью отрезан от остальной России.

В эти месяцы тяжелых испытаний все заботы снова целиком легли на хрупкие плечи Иолы Игнатьевны. Эта маленькая отважная женщина должна была еще раз продемонстрировать никогда не изменявшее ей чувство ответственности, необыкновенное мужество, собранность, силу воли, чтобы защитить своих детей от надвигающейся опасности, уберечь их от вполне возможной тогда гибели.

В январе 1918 года война пришла и в Ялту. Начались бои. О том, что происходило с ними в то время, мы можем узнать благодаря кратким записям, которые оставила в своем дневнике восемнадцатилетняя Ирина:

«Ну вот, и здесь началось — стреляют. Наступление большевиков против татар. Наши боятся, а мне все равно, я как-то вся окаменела, ничего не соображаю, ничего не чувствую, живу „машинально“».

Все мысли Ирины занимала в тот момент переживаемая ею несчастная любовь. Ее собственные страдания казались ей огромными и заслоняли все происходящее вокруг. Со всем максимализмом молодости она была погружена в свою внутреннюю жизнь, а тем временем рядом с ней совершалась история.

«Целую неделю трещали пулеметы, палили с моря пушки, — записывает Ирина. — Я часто выходила на улицу, проходила по набережной. Почему меня не убили? Жаль!»

Вскоре жители Ялты были напуганы декретом большевиков о том, что если в течение сорока восьми часов с Ялты и ее окрестностей не будет собрано двадцать миллионов рублей контрибуции, то город снова подвергнется обстрелу.

Утром Ирина пришла на набережную: «У всех встревоженные, перепуганные лица, все чего-то ищут, куда-то спешат. Меня останавливает прилично одетый господин и подавленным голосом говорит: „20 000 000 — что же это такое? Ведь мы погибли?!“ А я смеюсь, смеюсь ему прямо в лицо, холодная и покойная. Он как-то тупо смотрит на меня и бросает: „Ненормальная“».

В этой ситуации необходимо было срочно уезжать из города. Но из-за проклятой контрибуции из Ялты никого не выпускали. И здесь неожиданно помогло имя Шаляпина. Оказалось, крымские большевики относились к нему с уважением. Летом 1917 года — еще до октябрьского переворота! — Шаляпин на Приморском бульваре в Севастополе принял участие в грандиозном благотворительном концерте для матросов, солдат и рабочих. Среди прочего Шаляпин спел тогда и свою недавно сочиненную «Песню революции». Окруженный солдатами и матросами Шаляпин появился перед рабочей публикой в матросской рубахе, с красным знаменем в руках. Его восторженно приняли, и вот теперь в Ялте имя Шаляпина оказало магическое воздействие. Его семье позволили уехать и, может быть, тем самым спасли им жизнь.

«Пока спокойно, не стреляют, — записывала в дневнике Ирина перед отъездом. — Везде матросы, большевики, красногвардейцы… Прощай, море, прощай, Мисхор, прощай, светлая, чудная сказка моей жизни!»

Дети еще жили сказочными воспоминаниями прошлого, а Шаляпин в Петрограде не находил себе места и писал — почти в неизвестность — Иоле Игнатьевне: «Сейчас молю Бога, чтобы вы приехали в Москву благополучно… Бедные мои детишки, чего они только не натерпелись…» О себе он сообщал: «Здесь в Питере я живу пока что благополучно. Мне пока никто не угрожает, и, если не считать разных секвестров и налогов, то все пока слава Богу».

Со своей стороны Шаляпин делал все возможное, чтобы спасти свою семью от окончательного разорения. Он выхлопотал у Луначарского «охранную грамоту» на часть золотых вещей, которые у него еще не успели конфисковать, а также разрешение для Иолы Игнатьевны получить ее драгоценности, хранившиеся в банке. Эту бумагу Шаляпин послал ей с Мамонтом Дальским. Иола Игнатьевна и дети благополучно, хотя и не без приключений, вернулись в Москву.

В это время — март 1918 года — уже можно было понять, с какой разрушительной силой воздействовали эти ненормальные условия новой жизни на души людей. В них поселился страх, люди перестали доверять друг другу. Между ними пролегла ледяная стена молчания.

Посылая письмо с Мамонтом Дальским, давним своим знакомцем и другом, Шаляпин предупреждал Иолу Игнатьевну: «С Дальским о политике не говорите (это ненужно), примите его любезно и окажите ему внимание».

Теперь Шаляпин старался не доверять никому. Пройдет совсем немного времени, и он напишет Иоле Игнатьевне: «Прошу тебя и вас всех вообще быть крайне осторожными и ничего не говорить о политике даже с нашими друзьями и знакомыми. Потому что вообще ничего не известно, что у кого в душе».

В это время связь между Шаляпиным и его семьей была почти прервана. Телефон использовался только на военные нужды, и обывателю было к нему не подступиться. Письма и записки передавались с оказией. Почта не работала. «Сейчас в России никто ничего не хочет делать», — сокрушался Шаляпин.

Он кратко сообщал о себе: «Здоров. Много очень работаю». Пытался казаться спокойным, хотя чувствовалось, что «новые порядки» уже начали раздражать его: «С каждым днем жизнь становится труднее и труднее. Частная торговля запрещена, и, вероятно, скоро придется ходить в общественные столовые». Но, кажется, такая перспектива его устраивала мало…

Вновь и вновь он возвращается к мысли об отъезде. Он надеется, что по окончании гражданской войны они все уедут отсюда и будут жить спокойно. Несмотря на свои социал-демократические взгляды и близость к революционерам, Шаляпин ничего так не ценил, как обыкновенную достойную человеческую жизнь, и проститься с ней навсегда ради каких бы то ни было высоких целей и идеалов было для него немыслимо. «…A пока мужайся и не отчаивайся, — успокаивал он Иолу Игнатьевну. — Нужно еще потерпеть». И они терпели…

В апреле 1918 года Шаляпин сообщил Иоле Игнатьевне, что он вернулся в Мариинский театр, откуда его изгнали в самом начале революции за его независимую позицию. Некоторое время Шаляпин с успехом выступал в Народном доме в Петрограде, но без него дела в Мариинском театре пошли настолько плохо, что дирекции пришлось смирить свою гордость и пойти к нему на поклон. Шаляпина приглашали в театр не только как артиста, но и как «духовного руководителя художественной частью». Ему также предложили возглавить Большой театр в Москве, но Шаляпин отказался, боясь «всяких московских пройдох и тамошних интриг». Москва по-прежнему оставалась для него вражеским городом.