Когда получили известие о взятии Очакова, то граф Алексей Григорьевич Орлов дал большой обед в Москве по этому случаю. Будучи уже навеселе, Орлов позвал к себе расхаживающего вокруг стола шута Иванушку и дал ему щелчок по лбу. Иванушка потер лоб и пошел опять ходить кругом стола, а чрез некоторое время подходит к графу Алексею Григорьевичу и, указывая на изображение государыни, спрашивает его:

– Это что у тебя такое?

– Оставь, дурак, это портрет матушки нашей императрицы, – отвечал Орлов и при этом приложился к портрету.

Иванушка:

– Да ведь у Потемкина такой тоже есть?

Орлов:

– Да, такой же.

– Потемкину-то дают за то, что города берет, а тебе, видно, за то, что дураков в лоб щелкаешь.

Орлов так взбесился, что чуть не убил шута.

У императрицы Екатерины II околела любимая собака Томсон. Она попросила графа Брюса распорядиться, чтобы из собаки сделали чучело. Граф Брюс поручил исполнить это дело градоначальнику Никите Ивановичу Рылееву. Рылеев был не из умных; он отправился к богатому и известному в то время банкиру, к несчастью имевшему фамилию Томсон и передал ему волю императрицы. Тот, понятно, испугался и потребовал от градоначальника, чтобы тот разузнал и объяснил ему причину такого жестокого приказания. И только после этого путаницу разобрали.

Однажды некто N – симбирский дворянин, бежавший от Пугачева, – приехал на него посмотреть и, видя его крепко прикованного цепями, стал осыпать его укоризнами. Сам N был очень дурен лицом, к тому же и без носу. Пугачев, на него посмотрев, сказал:

– Правда, много перевешал я вашей братии, но такой гнусной образины, признаюсь, не видывал.

В 1770 году по случаю победы, одержанной нашим флотом над турецким при Чесме, митрополит Платон произнес в Петропавловском соборе, в присутствии императрицы и всего двора, речь, замечательную по силе и глубине мыслей. Когда вития, к изумлению слушателей, неожиданно сошел с амвона к гробнице Петра I и, коснувшись ее, воскликнул:

– Восстань теперь, великий монарх, Отечества нашего отец! Восстань теперь и воззри на любезное изобретение свое! – то среди общих слез восторга граф Разумовский вызвал улыбку окружающих, сказав им потихоньку:

– Чего вин его кличе? Як встане, всем нам достанется.

Однажды в Сенате Разумовский отказался подписать решение, которое считал несправедливым.

– Государыня желает, чтоб дело было решено таким образом, – объявили ему сенаторы.

– Когда так, не смею ослушаться, – сказал Разумовский, взял бумагу, перевернул ее верхом вниз и подписал свое имя…

Поступок этот был, разумеется, немедленно доведен до сведения императрицы, которая потребовала от графа Кирилла Григорьевича объяснений.

– Я исполнил вашу волю, – отвечал он. – Но так как дело, по моему мнению, неправое и товарищи мои покривили совестью, то я почел нужным криво подписать свое имя.

Дальний родственник фаворита императрицы Елизаветы Петровны Разумовского М.В. Гудович, почти постоянно проживавший у него и старавшийся всячески вкрасться в доверие, гулял с ним как-то по его имению. Проходя мимо только что отстроенного дома графского управляющего, Гудович заметил, что пора бы сменить его, потому что он вор и отстроил дом на графские деньги.

– Нет, брат, – возразил Разумовский, – этому осталось только крышу крыть, а другого возьмешь, тот станет весь дом сызнова строить.

Литератор Ермил Иванович Костров страдал перемежающейся лихорадкой.

– Странное дело, – заметил он историку и писателю Николаю Михайловичу Карамзину, – пил я, кажется, все горячее, а умираю от озноба.

Графиня Браницкая заметила, что Екатерина II нюхает табак левой рукой.

– Как царь-баба, я часто даю целовать руку и нахожу непристойным душить всех табаком, – объяснила ей Екатерина II.

В одной из комнат великолепного дворца генерал-фельдмаршала Петра Александровича Румянцева-Задунайского, вельможи двора Екатерины II, стояли дубовые, грубо отесанные стулья.

У него часто спрашивали о причине удивительной смеси дворцового великолепия с простотою. Знаменитый полководец на это отвечал:

– Если пышные комнаты заставляют меня забыться и подумать, что я возвышаюсь над окружающим меня, то эти дубовые стулья напоминают мне, что я такой же человек, как и все.

Румянцев-Задунайский в силу различных причин находился вдалеке от своей супруги, которая, будучи сама примером супружеского постоянства, знала о его неверности. По случаю какого-то праздника она с адъютантом фельдмаршала послала ему подарки, а также несколько кусков ткани для платья его возлюбленной. Румянцев, получив подарки от преданной ему супруги, не преминул сказать:

– Она человек придворный, а я – солдат. Но право же, батюшка, если бы знал ее любовника, тоже послал бы ему подарки.

Однажды в застолье, в присутствии императрицы Екатерины II, под воздействием крепких напитков граф Орлов стал хвастаться о своем огромном влиянии на гвардию и в заключение заявил:

– Мне нужен всего месяц, чтобы подготовить новый переворот!

Воцарилось гробовое молчание. Екатерина побледнела. Лишь присутствовавший при этом граф Кирилл Григорьевич Разумовский спокойно возразил:

– Такое возможно, но мы бы повесили тебя, мой друг, за неделю до этого!

Однажды придворный вельможа, заметив у Ломоносова маленькую дыру в кафтане, из которой выглядывала рубаха, ехидно спросил:

– Ученость, сударь, выглядывает оттуда?

– Нисколько, – ответил Ломоносов. – Глупость заглядывает туда.

Как-то, встретившись с Ломоносовым, один из придворных сановников спросил:

– Скажите, уважаемый, почему вас принимают в царском дворце? У вас, наверное, были знатные предки?

– Для меня предки не обязательны, – ответил Ломоносов. – Я сам знатный предок.

Оказавшись в кругу петербургских академиков, среди которых находился и Ломоносов, молодой и хвастливый князь решил напомнить, что и он «величина».

– А вот я Рюрикович! Мое генеалогическое древо уходит корнями к Владимиру Красное Солнышко. А вот ты, Михайло, сын Васильев, способен что-нибудь подобное сказать о своих предках?

– Увы, нет, – с грустью ответил Ломоносов. – Дело в том, что все метрические записи нашего рода пропали во время Всемирного потопа.

Однажды после ссоры с Ломоносовым Екатерина II мудро пошла на перемирие первой и приехала в дом к ученому в час обеда.

– Только не обессудьте, ваше величество, – промолвил он. – У нас ныне каша да кислые щи…

– Да ведь это ж и моя любимая еда! – ничуть не слукавила государыня и с удовольствием принялась хлебать горячие наваристые щи.

Прежние отношения были восстановлены, и, прощаясь, императрица пригласила Ломоносова к своему застолью во дворце, пообещав угостить не менее горячими щами, чем те, коими потчевал гостью ученый.

Екатерина II была большой почитательницей кофе. Однажды зимой один из ее секретарей Козмин явился на доклад с мороза страшно продрогшим. Участливая государыня распорядилась подать ему чашечку горячего кофе со своего стола для согрева. Козьмин отпил большой глоток и чуть не отдал богу душу. У него началось сильное сердцебиение, в глазах потемнело. Беднягу еле привели в чувство. А Екатерина к такому крепчайшему напитку привыкла и более слабый пить не могла.

Екатерина Романовна Дашкова была замечательным знатоком искусства. Она и сама неплохо рисовала. Однажды она приехала в Данциг, остановилась в гостинице «Россия». На стене в зале висели два монументальных полотна: раненые русские солдаты просят пощады у победителей пруссаков. Дашкова была возмущена: ведь это было после взятия Берлина русскими войсками! Она послала за красками и переписала мундиры на картинах, и вот уже пруссаки на коленях умоляли русских о пощаде.