В газете напечатали некролог. Отец Беаты, ее дети, братья, сестры и друзья скорбели о ней. Бывший муж не упоминался в подписи, хотя и участвовал в составлении текста.

Я заказала маленький венок из аконита, васильков, ирисов и подсиненных маргариток. Синий был Любимым цветом Беаты. «Совсем как свадебный венок, — подумала я. — На похоронный он не похож».

Одета я была очень строго — в черное, как и полагается в подобных случаях. Помада и румяна тоже смотрелись бы неуместно. Моя уверенность в себе словно испарилась, уступив место робости и страху. На кладбище я постаралась появиться не слишком рано, но и не слишком поздно.

Вопреки моим ожиданиям похороны проходили с размахом. Машины были припаркованы по обе стороны улицы, потому что все они на стоянке не помещались.

У входа в церковь кто-то окликнул меня сзади по имени:

— Привет, Рози! Да стой же!

Лишь очень немногим людям позволено называть меня на ты, а в мангеймском офисе я на вы со всеми сотрудниками, хотя из-за этого они и считают меня странной. Но несмотря ни на что, я решительно против новой моды говорить всем коллегам ты. Родственников у меня нет, а друзей, с которыми я могла бы себе это позволить, — тем более. Беата — само собой, мы с ней с детства были знакомы, и даже ее дети без лишних церемоний называли меня Рози в отличие от бывшего мужа. Ну, пожалуй, еще Хартмут из Берлина — с ним-то я никак не могла быть на вы. С недавних пор к этим немногочисленным людям прибавился Витольд (слава Богу!), а за компанию с ним и доктор Шредер. Больше никто мне на ум не приходил. Но в толпе одетых в черное людей я действительно узнала человека, с которым была мало знакома и тем не менее была на ты. Это был последний дружок Беаты, Юрген Фааьтерманн. Вообще-то при нашей недавней встрече он прямо-таки навязал мне это самое ты. Тогда я подумала, что, возможно, вижу его в первый и последний раз, и ломаться не стала. Теперь он вновь стоял передо мной.

— Рози, я давно хотел тебе позвонить, но забыл твою фамилию и не мог найти номер в справочнике.

Он держался чересчур фамильярно.

— Хирте, — бросила я холодно и немного устало.

— Точно! Хирте! Ну, теперь-то уж все равно. У тебя будет потом немного времени? Мне позарез нужно с тобой поговорить.

— Ну ладно, как хочешь, — сказала я довольно неприветливо.

Его это не смутило и он быстро ответил:

— Тогда жди меня здесь, у главного входа.

Мы протиснулись в маленькую часовню. Я присмотрела себе местечко ближе к дверям, а Юрген сел ближе к центру.

Я припомнила, что Беата с мужем вышли из церковной общины. Интересно, в таких случаях тоже предоставляют слово священнику?

Впереди, рядом с Лесси, сидел отец Беаты. Он сильно постарел, казалось, горе окончательно его сломило. Он держал Лесси за руку. Около них расположились Рихард, Вивиан, братья и сестры Беаты со своими семьями, а на последних рядах — ее бывший муж, множество дальних родственников и знакомых, среди которых был и Витольд. Рядом с ним случайно оказалась новая госпожа Шпербер, преемница Беаты (я знала ее по фотографии) со своей дочерью, которая приходилась сводной сестрой детям Беаты.

Выступал зять моей покойной подруги, профессор из Гамбурга. Блистая красноречием опытного оратора, он рассказывал о жизни Беаты, расхваливал ее достоинства. Однако его несколько отстраненная и, скорее, деловая манера говорить вызывала у слушателей мало эмоций. Тут и там покашливали, иногда сморкались, чем-то шуршали и перешептывались.

Когда он закончил, воцарилась короткая пауза. Вдруг у двери раздался шум и вошли человек двадцать одинаково одетых мужчин преклонного возраста. Этих почтенных господ пригласил престарелый отец Беаты, который почти всю жизнь состоял в мужском певческом обществе. Вероятно, похороны без священников и молитв казались ему недостаточно торжественными, и он решил создать подобающую случаю атмосферу. Пожилые певцы заложили левую руку за спину, выставили ногу вперед и запели по памяти «Молюсь силе любви», внезапно и без особых усилий переходя от форте к пианиссимо и наоборот. Как уже было отмечено, я совсем не разбираюсь в музыке, но с первых же тактов мне стало понятно, что это был самый настоящий кич. То, чего так и не добился оратор, легко удалось певцам: безудержные всхлипывания нарастали, стар и млад перестали владеть собой. Собравшиеся рыдали все как один. Исполнители, которые на иной эффект и не рассчитывали, не жалели сил, делая все, чтобы поток слез не иссяк слишком быстро.

Меня переполняла гордость: нам с этими певцами удалось сплотить в едином порыве множество совершенно разных людей. Если бы не я, это незабываемое торжество никогда бы не состоялось.

Такое возвышенное настроение сохранялось до тех пор, пока я не встретилась с Юргеном Фальтерманном, которого терпеть не могла. Это не в последнюю очередь было связано с тем, что он безо всякого стеснения называл меня Рози.

— Пошли пропустим по стаканчику, — предложил он. — Неохота, чтобы вся эта родня на нас пялилась.

«Он потеет так же, как Хартмут», — с отвращением подумала я.

Мы сидели в дешевой забегаловке, где стоял навязчивый запах жареной картошки. Юрген заказал пиво, я — минеральную воду. Он ел шницель с салатом, я же предпочла рулет из курицы с шампиньонами.

Юрген безостановочно лил пиво в глотку. Он снял пиджак и остался в пропахшей потом синтетической водолазке.

— Лучше сразу перейдем к делу — начал он, бросив пристальный взгляд на дверь. Однако никто из приглашенных на похороны сюда не забрел.

Я вопросительно посмотрела на Юргена.

— Легавые меня уже достали своими расспросами, хотя те выходные я мирно провел у своих в Мюнхене. У меня даже есть квитанция с заправки на автобане — туда заезжал в воскресенье вечером, — но от нее мало толку. Я не могу доказать, что уехал отсюда еще в пятницу вечером. В субботу в Мюнхене меня ни одна собака не видела, кроме жены. Дети еше слишком малы, они не в счет. Машина стояла в гараже. Погодка-то выдалась хорошая, но я, как последний идиот, всю субботу проторчал дома — надо было разобраться с домашней бухгалтерией.

Он вытащил из стоявшей на столе вазочки пластмассовый цветок и стал отрывать у него лепестки.

Только я собралась спросить, какое это имеет отношение к моей персоне, как начались упреки:

— Наверное, это ты несла фараонам весь этот бред насчет того, что Беата была влюблена в хахаля своей дочки, учителя. Да как тебе вообще пришло в голову распускать такие сплетни?

Я покраснела и заверила его, что это не сплетни и я ничего не распускала, а один-единственный раз сообщила полиции о своих подозрениях, при условии, что будет соблюдена строжайшая тайна.

Юрген заказал себе еще кружку пива.

— Полиция и тайна? Не смеши меня! В жизни не слышал такой чуши! Мы с Беатой не были романтической парочкой, но нам было хорошо вместе, и мы никогда ничего не скрывали друг от друга. Хотя тебе этого никогда не понять.

Интересно, что он имел в виду?

Я почувствовала себя оскорбленной и резко заметила, что не потерплю подобного тона. Мы с Беатой знали друг друга еще со школы, она была моей давней подругой.

— Да уж, подругой, — усмехнулся Юрген. — Про подруг сплетен не распускают. Тебе она вообще не доверяла, иначе рассказала бы то, о чем мне уже давно было известно.

— Ну и что же это? — спросила я. Сердце готово было выпрыгнуть из груди.

— Беата давно знала, что Вивиан встречается с учителем, она же не была дурой. Ясно, что дружок Вивиан отсюда, а не из Франкфурта, потому что она вдруг зачастила к матери в гости, брала машину Беаты и пропадала по полночи. Кроме того, этот тип, не помню его имени, с тех пор как познакомился с Вивиан, стал заявляться к ним слишком часто безо всякой причины, и каждый раз Вивиан оказывалась дома. Матери — любопытный народ! Конечно, Беата выглянула из окна, когда Вивиан как-то раз ушла из дома, не спросив разрешения взять машину. Оказалось, на углу улицы ее ждал учитель.