Ах! Как больно! Что случилось? Где Саша? И где Сергей?
Сергей Иванов, возвращаясь домой, увидел, что соседи, несмотря на дождь, толпятся у порога его дома. Одного взгляда на их лица было довольно, чтобы он со всех ног бросился в дом. О том, что произошло, он узнал от акушерки: Саша мертв, упал с крыши. У Натальи начались схватки… Кровотечение остановить не удалось… Их больше нет.
А младенец родился живым. Едва ли ему хватит сил выжить, покачала головой акушерка, не раз ей приходилось присутствовать и при рождении, и при смерти. Душа от тела отходит легко, подумала она, куда тяжелей той душе, которой суждено здесь скорбеть об ушедшем. Ждали священника, чтобы исполнить последние приготовления по Наталье и Саше. И по младенцу, видимо, тоже.
Акушерка подала отцу, словно ослепшему от горя, его маленького сына.
– Ребенок слишком слаб, чтобы кормить его грудью, – сказала она. – Но если смочить тряпицу козьим молоком, он сможет сосать ее. Если, конечно, проживет эту ночь.
Сергей смотрел на новорожденного мальчика, плотно закутанного в одеяльце, едва улавливая смысл того, о чем говорила ему акушерка: «Последняя воля Натальи… ее последние слова… она любит вас всем сердцем, вот что она сказала, прежде чем отойти… и просила, чтобы отдали сына на попечение ее родителей».
Даже в предсмертный час Наталья продолжала заботиться о своем ребенке… и муже. Разве сможет ее Сергей, один из офицеров царской гвардии, выходить в одиночку их маленького сына? Или она понимала, что Сергей всякий раз, глядя на мальчика, будет вспоминать этот черный день?
Тем временем прибыл священник. Новорожденного окрестили – для спасения его души на случай, если эта ночь станет для него последней. Священник спросил у Сергея, как звать младенца. Сергей же, словно спросонок, назвал свое имя, решив, что священник обращается к нему.
Вот так и вышло, что ребенок получил имя отца.
Акушерка вызвалась присмотреть за ребенком в эту ночь.
Сергей вяло кивнул в ответ:
– Если он будет жив к утру… позаботьтесь, прошу вас, чтобы его передали родителям Натальи.
Он назвал их адрес и имена – Гершль и Эстер Рабинович. Евреи. Сергею не хотелось расставаться с сыном, но старики будут любить ребенка и позаботятся о его воспитании. Он исполнил волю Натальи – никогда и ни в чем он не мог отказать ей, ни в жизни, ни в смерти. Для Сергея Иванова этот августовский день тоже стал первым днем постепенного угасания, а его маленький сын тем временем ни за что не хотел уступать смерти.
Прошло восемь лет. Темной октябрьской ночью Гершль Рабинович сидел один в вагоне третьего класса. Поезд направлялся в Москву. Гершль то задумчиво поглядывал в окно, то по-стариковски клевал носом, пока едва заметные в предрассветный час бревенчатые избушки мелькали за окном. Гершль засыпал, просыпался, смотрел в окно и снова проваливался в сон. Воспоминания проносились перед его внутренним взором, как серые тени за немытым вагонным окном: вот его дочь Наталья в красном платье, ее лицо сияет… внук Саша на фотографии… самого мальчика он никогда не видел… и прекрасное даже в преклонные годы лицо его любимой Эстер. Никого из них уже нет на этом свете… никого.
Гершль зажмурился, словно стараясь не видеть всего того, что показывало ему его прошлое. Затем опустил руку, улыбнувшись другому видению – вот лицо трехлетнего мальчика с огромными глазами, слишком огромными для такого маленького личика…
Гершль вздрогнул. Голос кондуктора, который объявил о прибытии поезда, окончательно спугнул его видения. Старик зевнул, встал с лавки, с натугой потягиваясь. Стариковские суставы отчаянно болели после долгого пути. Он долго застегивал на все пуговицы свое старое пальто, потом нахлобучил шапку на голову, прошелся пару раз пальцами по белой как снег бороде и водрузил на свой огромный нос очки в проволочной оправе. Толпа, повалившая из вагона к выходу, увлекла за собой и старого еврея, но тот, казалось, даже не замечал, что его теснят со всех сторон, лишь крепче прижимал к груди свой потертый саквояж. Все также прижимая его к груди, словно малого ребенка, Гершль спустился на перрон и шаркающей походкой двинулся к выходу в город. Все вокруг было покрыто густым утренним туманом. Он посмотрел на небо. Похоже, сегодня выпадет первый снег.
Гершль поправил шапку. Впереди его еще ждала долгая дорога, примерно полдня езды от города. Кто-нибудь да найдется ему в попутчики, какой-нибудь крестьянин подсадит на свою телегу.
Поездка, впрочем, уже порядочно измотала его. Бесконечные часы за верстаком выгнули Гершлю спину, подобно тем скрипкам, которые его руки вырезали из отборных чушек клена, ели и черного дерева. А еще Гершль был часовым мастером. Оба эти ремесла перешли ему по наследству – одно от отца, другое от деда. И Гершль, который так и не смог предпочесть одно другому, мастерил поочередно – сначала часы, потом скрипку, чтобы потом снова взяться за часы. И даже на склоне лет, несмотря на то что суставы натруженных пальцев ныли все сильнее, он работал с прежним тщанием, и каждая скрипка, что выходила из-под его резца, была для него как первая, а часы – словно последние в его жизни.
Мастерская тоже досталась ему от отца. Убедившись, что юный Гершль в состоянии прокормить себя сам, он отправился на Восток, чтобы заняться более прибыльной ювелирной торговлей. Богатство и щедрость отца позволили Гершлю, еврею, выправить необходимые бумаги и дальше жить в Санкт-Петербурге. Женившись, он переехал со своей женой Эстер в отдельную квартиру.
Несколько часов спустя он, устроившись на мешках с картошкой в тряской крестьянской телеге, ехал по разбитой грязной дороге. А дальше уже было рукой подать до школы, что стояла у самого берега озера Круглое, среди холмов, на север от Москвы, где учился внук.
Осторожно спускаясь по скользкой тропе в лощину, Гершль лишь покачал головой, вспомнив, сколько писем он написал туда за последние пять лет. И все напрасно. На каждое его прошение повидаться с внуком ему приходил ответ, обязательно на гербовой бумаге и со столь же обязательным отказом. Наконец, несколько недель назад он написал письмо директору школы Владимиру Иванову: «Я не видел Сергея с той поры, как он был отдан в школу. Моя жена умерла. У меня не осталось никого. Это моя последняя возможность увидеть внука».
Получив письмо директора Иванова с согласием на свидание, Гершль немедленно стал собираться в дорогу.
С неба начинал понемногу сыпать снежок, и он, зябко поежившись, поднял воротник пальто. Всего-то два дня, подумал он, успеет ли он за эти два дня влить свою жизнь в восьмилетнего мальчика? Неожиданно в памяти всплыли слова рабби Гилеля: «Дети не сосуды, которые следует заполнять, но свечи, которые нужно зажечь».
– Моему огню уже недолго осталось гореть, – словно отвечая кому-то невидимому, пробормотал он, пробираясь едва приметной тропкой через сосновый лес, затем по каменистому склону, уже присыпанному снегом. Боль в суставах вернула его к действительности и к мыслям о том, что позвало его в дорогу. Прошло уже пять лет с той поры, когда в дверь его дома постучал молодой солдат с письмом от отца его маленького Сережи: «Моего сына следует немедленно отправить в Невскую военную школу».
Прошло еще где-то около часа, и Гершль уже стоял у школьной ограды. Остановившись перед массивными решетчатыми воротами, он постарался сквозь прутья решетки рассмотреть получше само здание. Сурового вида школа была обнесена, словно замок, почти четырехметровой стеной. За ней виднелось несколько каменных строений, там-то, предположил Гершль, и выковывают из молодых людей смелых и умелых солдат. На самом же школьном дворе не на чем было глазу остановиться, никаких украшений, никаких живых изгородей, повсюду царили строгость и спартанская простота.
Кадет-караульный повел его через просторный двор к главному корпусу, затем по длинному коридору к двери, на которой была табличка «В. И. Иванов. Директор школы». Гершль снял шапку, пригладил свои редеющие волосы и открыл дверь.
