Студент был в том же виде, что и вчера: в старом бархатном берете с наушниками, торчащими во все стороны, и хламиде, висящей вертикальными складками до полу, не очень чистой и не очень целой.

— Сударь, я жду ваших объяснений, — сказал Сивлас.

— Сударь, вам известно мое воззрение на одежду, — заявил Атабас, нимало не смущаясь. — Я принципиальный противник изящной оправы; но, если это может несколько примирить нас, я готов украсить свою петлицу красным тюльпаном. — И он вынул цветок из рукава.

Кавалер ди Сивлас отошел на несколько шагов и, склонив голову, задумчиво осмотрел всех.

— Нет, лучше желтым, — сказал он.

Дверь в столовую распахнулась, и появился Хиглом в торжественном белом костюме.

— Стол готов! — провозгласил он.

Готово было действительно все, вплоть до коньяка, разлитого по рюмкам. Иностранцы, рассевшись как придется (впрочем, месье Антуан очутился между доном Родриго и лейтенантом Бразе, а дон Алонсо — рядом с Сивласом), ожидали, какими церемониями будет сопровождаться обед. Собственно, это ведь был не обед, а собрание общества; должно же собрание иметь какую-то процедуру.

Ритуал оказался весьма прост. Как только все сели и слуги были высланы, поднялся председатель, граф ди Лафен, который сидел во главе стола.

— Vita magna est![71] — произнес он. — Друзья в сборе, стол полон, окна раскрыты и воздух чист. Извлекатели Квинтэссенции, я обращаюсь к вам. Вспомним великий завет Алькофрибаса Назье: «Тринк!»

При этих словах все подняли свои рюмки.

— Друзья и единомышленники! — сказал граф со сдержанным волнением. — Наш первый кубок сегодня мы поднимаем в честь Ее Величества Иоанны, королевы Виргинской!

«Вот так штука», — успел подумать месье Антуан, вставая вместе со всеми. Граф продолжал свою речь:

— Вы, конечно, знаете, что я имею в виду. Произошло событие, которое все гуманисты и друзья Разума восприняли как чудесный дар. Пять дней назад отменен Индекс[72]!

— Да здравствует королева! — дружно воскликнули все.

— И мы, и все, кому дороги Непредубежденный Разум и Свободное Исследование, будем вечно благословлять Ее Величество за это благородное деяние. Кубок Ее Величества, друзья мои!

Выпили залпом. В общем порыве хватили и иностранные мальчуганы, которые были еще непривычны к крепким мужским напиткам; они покраснели и закашлялись до слез. Это несколько смяло торжественность момента, однако им великодушно простили их слабость.

Маркиз Магальхао, сидевший против месье Антуана, поглощал салат, но его любопытство оказалось сильнее аппетита.

— Простите мне мою нескромность, виконт, — сказал он, — я заметил на вашем лице удивление, когда было произнесено имя королевы…

— Вы не ошиблись, месье, — отвечал виконт, — обычаи вашего общества новы мне, и я подумал, что каждое ваше собрание начинается с тоста за королеву…

— В этом виноват я, — вмешался лейтенант Бразе, — я забыл сказать месье виконту о нашем первом кубке…

— Вот-вот, — подхватил македонец, — о первом кубке. Мы порешили, что первый наш кубок провозглашается в честь самого выдающегося события, случившегося в последнее время, и в честь лица, наиболее явно причастного к этому событию. Сегодня это, без сомнения, отмена Индекса, а отменила его королева, значит, и первый кубок мы подымаем в честь королевы. Я ведь иностранец, как и вы, месье виконт, и я, право, завидую Виргинии, которая имеет такую королеву…

Все знавшие, кто в действительности был месье Антуан, напряженно следили за его лицом. Но он с большой непосредственностью воскликнул: «Вам и в самом деле можно позавидовать, господа!» Просто невозможно было заподозрить, что это сказала сама королева; а Сивлас даже усомнился, королева ли это. Очень уж чисто было разыграно…

Салаты и свежекопченые рыбки были так восхитительны, что все в один голос просили еще. Однако Хиглом был неумолим:

— Господа, вы меня знаете, лучше не просите. Искусство наслаждения пищей, как и искусство приготовления ее, состоит в правильном распределении количества. Вы съели салатов ровно столько, чтобы вполне оценить баранью ногу!

Собрание встретило его слова аплодисментами. Великий Кулинар ударил в гонг, стоящий у его прибора, и появились поварята с дымящимися блюдами. Их торжественно водрузили посреди стола. Хиглом сам стал оделять всех кусками; поварята раскладывали румяные, сочащиеся маслом, земляные яблоки и разливали красное отенское вино.

Атабас тем временем поправил свою университетскую шапку с собачьими ушами, напялил очки (впрочем, без стекол), развернул свиток и произнес по-латыни панегирическую речь в честь Великого Кулинара, создателя Несравненной Бараньей Ноги, и виконта де Рошфора, творца американских яблок. При этом он с таким важным и умно-глупым видом толковал различия в мистическом значении глаголов «создавать» и «сотворять», что все катались от смеха.

Но настоящий восторг всполыхнулся за столом тогда, когда виконт попросил эту чудесную речь на память и студент показал ему чистый листок: это был экспромт.

Пора было уже подавать рыбу, но гонг Великого Кулинара безмолвствовал. Граф ди Лафен, Сивлас и Хиглом увлеклись разговором о церковных делах; остальные, утолив первоначальный голод, попивали вино и болтали о чем придется. Граф ди Лафен в какой-то связи заметил своим собеседникам:

— Ведь Чемий недавно опять сжег человека…

— Что вы сказали? — воскликнул месье Антуан на весь стол. У него был такой голос, что сразу упала тишина, только лейтенант Бразе громко кашлянул. Граф ди Лафен взглянул на виконта, который сидел бледный, как салфетка.

— Простите меня, граф, — наконец пробормотал юноша. — Но это ужасно… Неужели это правда?

— Увы, месье, — ровным тоном ответил граф. — Нам, виргинцам, это очень неприятно, потому что редко случается. Но разве вам, французу, не случалось видеть этого у себя на родине?

Тон его был неизменно вежлив, но слова его пантагрюэлисты истолковали как урок мальчишке, не умеющему держать себя за столом. Сам виконт, однако, не заметил этого.

— Нет… я не видел, — потряс он головой. — Но я слышал, что в Виргинии этого, по крайней мере, нет…

Видя непритворный испуг мальчика, граф ди Лафен смягчился.

— Сожжения запрещены королем Карлом, — объяснил он. — Конечно, жгли и при нем, но в исключительных случаях, каждое дело такого рода он рассматривал самолично. Он был суровый государь, но нельзя отрицать и того, что излишняя жестокость претила ему. Он был противником трона… как это, однако, странно звучит по-французски…

Пантрагрюэлисты невольно заулыбались, но месье Антуан смотрел на председателя, как кролик, расширенными глазами.

— Мне, виргинцу, тяжело говорить об этом… — продолжал граф ди Лафен. — Это наш позор… В отличие от католиков, которые сжигают своих еретиков у столба, католикане, кроткие дети Девы, пользуются железным стулом. В народе его называют троном… Эта славная выдумка принадлежит Чемию, епископу Понтомскому, бывшему кардиналу Мури…

Месье Антуан кусал губы. Лейтенант Бразе под столом крепко сжимал ему руку.

— И кого же он сжег? — спросил он.

— Одного колдуна, который похвалялся, что может затопить водой весь остров Ре, стоит ему только захотеть… Зачем он об этом кричал — трудно сказать… Во всяком случае, он сознался, и за это его сожгли. Ибо Чемий не смотрит, покаялся грешник или нет…

— Напротив, очень даже смотрит, — сказал Хиглом. — Мне передавали его слова: «Раскаявшегося грешника надо скорее предать мучительной казни, ибо тем самым мы сократим ему срок мучений в чистилище…» Отменная логика!

Месье Антуан выглядел уже не испуганным, но деловито-заинтересованным:

— Следовательно, в данном случае этот епископ Чемий поступил самовольно, сжегши колдуна?

Вопрос был самый неожиданный.

— Право, не знаю… — развел руками граф. — По-видимому, да… Трудно допустить, что королева разрешила ему…