– Скажите мне, Петр Григорьевич, когда вы сейчас доказывали нам, что Романова необходимо убить, вы готовы были взять эту миссию на себя? – спросил он прямо. Каховский решительно вскинул голову, но в его глазах промелькнул не укрывшийся от Рылеева испуг. Даже он, один из самых нетерпеливых участников заговора, требовавший немедленных действий, все равно не был до конца уверен в своих силах – теперь Кондратий убедился в этом окончательно. И чего же тогда стоило ждать от всех остальных?

– Да, я это сделаю, – после некоторой заминки ответил Каховский. Он изо всех сил старался, чтобы его слова прозвучали твердо, но все-таки голос его едва заметно дрогнул.

– Вы сами видите, больше это некому поручить, – сказал Рылеев, и Петр Григорьевич снова кивнул, признавая его правоту, однако вслух так ничего и не сказал. Еще с минуту он молча смотрел на хозяина дома, словно собираясь, но не решаясь что-то сказать. Кондратий Федорович терпеливо ждал, что он все-таки заговорит, и внезапно поймал себя на мысли о том, что, если Каховский откажется от убийства царя, все их планы рухнут окончательно, и выступление в лучшем случае придется отложить до нового удобного момента. «Может, это и к лучшему?» – успел подумать поэт, но тут Каховский, шумно вздохнув, сделал шаг вперед и слегка поклонился ему:

– До встречи завтра утром, Кондратий Федорович.

– До встречи, – эхом откликнулся Рылеев, и Каховский тоже скрылся за дверью. Кондратий остался один.

Он снова уселся на свое место за столом и задумчиво уставился на маленький язычок пламени ближайшей к нему оплывшей свечи. «Чем бы ни закончилось наше завтрашнее выступление, больше мы уже никогда не соберемся так, как сегодня, – все вместе, тайком», – подумалось ему, и от этого поэту вдруг стало невыразимо тоскливо. Он чувствовал, что через несколько часов закончится очень большая и важная часть его жизни, и больше всего на свете ему не хотелось, чтобы она заканчивалась. Как будто бы главным для него все эти годы было не желание свергнуть ненавистную власть, не стремление сделать жизнь российских подданных более счастливой, не поставленная их обществами цель, к которой он так долго шел, а сам путь к этой цели – собрания, проводимые втайне от всех, споры с товарищами и ощущение причастности к чему-то серьезному.

«А ведь так оно и было! – неожиданно понял Рылеев. – Нечего лгать себе, ты любил все эти секреты и тайны, все эти споры только потому, что для тебя все это было просто интересной игрой. Игрой, а еще поводом писать стихи, вдохновляться опасностью и творить! А теперь игра окончится, и надо будет заниматься скучными серьезными делами, решать, из кого формировать правительство и как принимать новые законы. Только ты этого не умеешь, ты способен только играть. И ладно бы только ты – все те, кто сегодня сидел в этой комнате, точно такие же любители запретных игр! Что же будет с нашим отечеством, если мы победим?!»

Он облокотился на стол и закрыл лицо руками. А потом закашлялся так сильно, что из глаз у него брызнули слезы, а огонек догорающей свечи потух, превратившись в тонкую струйку дыма и погрузив кабинет заговорщика во тьму.

Весь путь от дома, принадлежавшего Русско-Американской компании, где жил Рылеев, до особняка Лавалей Сергей Трубецкой прошел пешком, хотя время было не слишком позднее и по улицам еще ездили последние извозчики. Но князю некуда было спешить, а шатающихся по улицам подозрительных молодых людей, которые могли оказаться охотниками за кошельками, он больше не боялся. Кому, как не ему, было знать, что есть люди, гораздо более опасные, чем самые отчаянные грабители! Да, пока еще их можно было не бояться, но всего через несколько часов они должны были начать действовать, и тогда все самые страшные воры и разбойники показались бы столичным жителям безобидными мальчишками. А одним из главных виновных в этом будет он, князь Сергей Петрович Трубецкой, диктатор Северного тайного общества.

Всю дорогу ему везло. Никто не встретился Трубецкому по пути домой ни когда он шел по ярко освещенной набережной Мойки, ни когда ему пришлось свернуть в запутанный лабиринт темных и даже днем довольно подозрительных переулков. Никому не было дела до одинокого прохожего, зачем-то бродившего по улицам глубокой ночью. Даже в окнах домов, мимо которых он шел, почти не было света – лишь в немногих поблескивали сквозь шторы огоньки свечей. Город спокойно спал. Его жители не знали, что ждет их завтра. Зато спешащий по его темным улицам человек знал это слишком хорошо.

Он шагал вперед все быстрее и чувствовал, что с каждой секундой его охватывает все более сильный страх. Но когда впереди показался фасад особняка Лавалей, который князь Сергей уже привык считать своим домом, на смену этому страху пришло облегчение. Он почти дошел до того места, где его ждали! Скоро, всего через несколько минут он будет не один, рядом с ним будет Екатерина, единственный человек, с которым он может поделиться всеми сомнениями, всеми страхами! Единственная живая душа, которая его поймет…

Трубецкой почти бегом бросился к особняку и с радостью увидел в одном из окон свет. И конечно же, это было окно спальни Катрин! Она, как и предполагал Сергей, действительно ждала, когда он вернется. Тот единственный человек, в котором он был до конца уверен, не обманул его ожиданий. В отличие от всех остальных близких ему людей – всех тех, с кем он только что сидел за столом, обсуждая план завтрашнего жестокого побоища…

Князь дернул шнурок звонка и едва дождался, когда заспанный дворецкий откроет ему дверь, – терпение его было уже на пределе.

– Барыня вас весь вечер ждали, просили сказать, чтобы вы к ним поднялись, – сообщил дворецкий чуть ворчливым тоном.

– Да, я знаю! – рассеянно отозвался Трубецкой и со всех ног бросился по лестнице наверх, к будуару супруги.

Екатерина встретила его на верхней ступеньке лестницы – одетая, но с распущенными волосами и, как с удивлением внезапно понял Сергей, невероятно красивая. В руке она держала совсем короткую, почти до конца догоревшую свечу.

– Катя, Каташа… – князь остановился на пару ступенек ниже ее и беспомощно развел руками. – Ты во всем была права.

Екатерина не стала спрашивать ни о чем ее муж говорит, ни где он был все это время и почему явился домой так поздно. Она молча обняла Сергея и мягко потянула в свою комнату.

– Пойдем сядем, расскажешь мне все спокойно! – прошептал ее ласковый голос, и Сергею вдруг стало ясно, что жена и так знает о случившемся почти все. Знает, несмотря на то что он никогда не рассказывал ей о тайных обществах ничего конкретного. Знает, потому что сама сумела обо всем догадаться по тем общим фразам, которые слышала от него раньше.

– Идем ко мне в кабинет. – Трубецкой осторожно высвободился из ее объятий и потянул супругу дальше по коридору. – Мне надо будет избавиться от всех писем… вообще от всех бумаг!

– Прямо сейчас надо избавляться? – уточнила Екатерина.

– Да, сейчас. Этой ночью. Завтра уже будет поздно, – ответил Сергей.

– Тогда поторопимся! – решила княгиня и, первой вбежав в его комнату, принялась зажигать стоявшие на столе и на каминной полке свечи. Затем она схватила каминный совочек для угля и вопросительно посмотрела на мужа. Тот кивнул:

– Да, я сам сейчас растоплю, не надо слуг звать. Незачем им пока знать, что происходит.

У него мелькнула мысль, что завтра челядь все равно узнает обо всем, но князь тут же отогнал ее. Это все было не так важно, сейчас он должен был думать о том, что делать ему самому.

Вдвоем с Екатериной они растопили камин, и Сергей принялся доставать из ящиков своего стола многочисленные бумаги. Длинные письма и маленькие записки, черновики, страницы из личных дневников – множество исписанных неровным почерком листов, часто с кляксами и перечеркнутыми строчками… Разбирать, какие из них имели отношение к деятельности тайных обществ, а какие были просто личными, у Трубецкого уже не было времени, и он, смяв несколько верхних листов в большой бесформенный комок, бросил его в камин. Только что разведенный и пока еще слабый огонь с жадностью набросился на исписанную бумагу, и от писем в одно мгновение не осталось ничего, кроме горсти легкого пепла. Но вслед за первым бумажным шаром в камин полетел еще один, и начавшие было угасать языки пламени снова выросли, ярко осветив кабинет Трубецкого.