Танцевали они с тех пор редко, зато разговаривали во время каждой встречи очень много. И вскоре Екатерина уже с ужасом думала, что тогда, на балу, она могла не заговорить с князем и их знакомство не продолжилось бы. Случись так – и ее жизнь потекла бы дальше без всяких изменений, в ней по-прежнему были бы только балы и званые вечера то в Париже, то в Петербурге, то в Москве, и не было бы всех этих интересных бесед, иногда спокойных, а иногда превращавшихся в жаркие споры. А самое страшное – она бы даже не знала, что такие разговоры вообще можно с кем-то вести и что в жизни бывает что-то, кроме прогулок в парках, светской болтовни и танцев…
В первые же недели знакомства они обсудили все науки, лекции по которым Трубецкой слушал в Сорбонне. Екатерина и представить себе не могла, что его рассказы о философии, истории и естественных предметах заинтересуют ее так сильно! Еще меньше она ожидала, что князю самому будет интересно говорить об этом с ней – юной барышней, которая была намного моложе его и знала так мало, которой вообще не следовало занимать свой ум этими совсем не женскими вопросами! Но Трубецкому действительно это нравилось, она видела по его глазам, что такие беседы дороги ему не меньше, чем ей. Он любил объяснять ей новые для нее вещи и слушать, что она о них думает.
И какое же счастье, что родители Екатерины не препятствовали их общению! Конечно, граф Иван Степанович Лаваль и его супруга Александра Григорьевна видели в Сергее Трубецком не интересного собеседника, а выгодного жениха для своей дочери. Они уже видели ее супругой знаменитого героя войны, капитана, который в недалеком будущем мог дослужиться и до генеральского звания, и такая перспектива казалась им замечательной. Екатерина слышала от них об этом почти каждый день, но сама думала совсем о другом. Ей тоже хотелось выйти замуж за Сергея, но не для того, чтобы стать женой героя, а в будущем – генеральшей. Для нее брак с ним означал бы возможность всегда, каждый день, в любое время, когда бы им этого захотелось, разговаривать с ним.
Екатерина не запомнила, когда именно их беседа свернула с исторической науки на недавние события, случившиеся в городе, по улицам которого гуляли они с Трубецким вместе с ее сестрами. Кажется, они говорили о резких, неожиданных поворотах истории, и Сергей упомянул сначала английскую, а потом французскую революции, и в его словах Екатерине послышалось не то одобрение бунтовщиков, не то даже восхищение ими. Она удивилась и сначала подумала, что ошибается и что ей это только показалось. Но Трубецкой продолжал говорить, приходя во все более сильное волнение, и вскоре графиню Лаваль покинули последние иллюзии. Ее друг действительно был на стороне мятежников, на стороне убийц королей! Однако Екатерина не спешила возмущаться этим и прекращать встречи с таким вольнодумным знакомым. Наоборот – разговаривать с ним ей стало еще интереснее. Теперь она не только слушала Трубецкого и задавала ему вопросы, теперь она стала возражать ему, спорить с ним и обнаружила, что он тоже прислушивается к ее словам с уважением и пониманием. Теперь они стали похожи не на учителя и ученицу, которой он читал лекции, а на двух участников диспута, и такие отношения нравились Екатерине еще больше. Она почувствовала в себе силы что-то объяснить и доказать уверенно стоявшему на своем князю и, увлекшись этим, забыла обо всем на свете. И хотя Трубецкой не спешил сдаваться и с легкостью парировал каждый ее довод, это только подстегивало юную барышню, заставляя ее с еще более сильным энтузиазмом убеждать его в своей правоте.
– Неужели вы считаете правильным изменить своему слову, своей присяге? – спрашивала она князя Сергея спокойным и как будто бы даже отстраненным, равнодушным тоном. Девушка чувствовала, что обсуждать столь важные вопросы надо именно так: без аханья и оханья, без закатывания глаз и восклицаний: «Какой ужас!» Только в этом случае ее друг мог прислушаться к ее словам и отнестись к ним по-настоящему серьезно, а не как к глупостям ничего не понимающей в жизни недалекой женщины. Графиня Лаваль поняла это еще в самом начале их знакомства и быстро научилась вести беседы без бурного проявления чувств – так, как их обычно вели мужчины. Так она стала еще более интересным собеседником для Сергея, но дело было не только в ее желании побольше общаться с ним. Ей, как она вскоре с удивлением поняла, еще и самой было приятнее беседовать именно в таком стиле. А вскоре Екатерина уже и не представляла себе, что можно разговаривать с Сергеем Трубецким как-то по-другому. Да и сам он не видел в их общении ничего странного и порой спорил с ней так же яростно, как и со своими друзьями и однокашниками в Сорбонне.
– Изменить присяге, которую ты дал, – преступление, – нетерпеливо соглашался он. – Но подумайте, мадемуазель Лаваль, что делать, если те, кому ты клялся в верности, первыми нарушили свое слово? Разве это не освобождает того, кто давал им клятву, от его обязательств?
– Если рассуждать так, получается, что дававший клятву человек не имеет своей собственной воли, – возражала Екатерина. – Почему его обязательства должны зависеть от того, как себя ведет тот, кому он присягал? Если даже клятва была нарушена с другой стороны, это вопрос совести того, кто ее нарушил. Почему вторая сторона должна после этого ему уподобиться?
– Не должна. Но имеет право, – упрямо стоял на своем Сергей.
– Хорошо, пусть так, – уступала Екатерина, – но если говорить о французском бунте, то кто первым нарушил клятву? Почему вы считаете, что Луи Шестнадцатый это сделал? Что дает вам основания так о нем судить?
– Сразу видно, что вы недостаточно осведомлены о французской истории. Иначе не задавали бы такой вопрос. Вы знаете, как жил французский народ во времена его правления? Знаете, сколько король с королевой тратили на собственные глупые развлечения и какие подати собирали со своих подданных?
Этого Екатерина не знала. Как собираются подати и для чего вообще они нужны, было для нее тайной, которую она, впрочем, и не особо стремилась постичь: ей, женщине, такие знания были совершенно ни к чему. Но признавать свое поражение только из-за нехватки знаний девушка не собиралась.
– Вы хотите мне сказать, что французскому народу было при Луи тяжело? – продолжила она спор. – Пусть так. Но разве после того, как народ лишился правителя, ему стало легче? Сколько ни в чем не повинных людей поубивали во время бунта? А скольких отправили на гильотину после? А голодающих после революции разве стало меньше?
– Когда меняешь что-то к лучшему, совсем без жертв обойтись невозможно, – отбивался Сергей.
– Допустим. Но чем тогда Робеспьер и остальные лучше Луи Шестнадцатого? – наступала Екатерина.
– Тем, что они хотели добра простым людям, у них была благородная цель…
– Но откуда вам знать, может быть, и король хотел того же самого?
– Как же трудно с вами спорить, мадемуазель!
Этими словами князь Сергей Трубецкой вскоре стал заканчивать почти каждую их дискуссию, и для графини Лаваль они были самым лучшим комплиментом. Так же как и то, что во время каждой последующей их встречи Сергей снова и снова возвращался к этому разговору и приводил ей новые аргументы в защиту своей точки зрения. Но Екатерина не сдавалась: она продолжала настаивать на своем, и от ее внимания не укрылось, что князь Трубецкой постепенно начал прислушиваться к ее словам. Он по-прежнему считал, что с плохими правителями необходимо бороться, но уже признавал правоту девушки там, где речь шла об убийствах и жестокости. Екатерина гордилась этим, хотя в то же время замечала за собой, что кое в чем Сергею тоже удалось поколебать ее уверенность в своей правоте. Как ни претила ей мысль о бунте против законной власти и об убийствах, она не могла не согласиться с тем, что сидеть сложа руки и ничего не делать, когда стране грозит голод или еще какие-нибудь бедствия, нельзя.
Так они и дискутировали, постепенно смягчаясь и все больше соглашаясь друг с другом. И хотя у них было много и других интересных тем для разговоров, борьба с властью оставалась самым любимым их предметом. Да еще и единственным, где они не могли окончательно прийти к согласию: несмотря на уступки, во многом каждый из них оставался при своем. Но обоих это не только не огорчало, но в чем-то даже радовало. Ведь это значило, что у них по-прежнему есть повод для бесед.
