– Еще легко отделался, – сказала Неделина. – Мог бы и загреметь под «панфары».
– А ты знаешь, что у Пуркаева есть младшая сестра, больная лейкозом – раком крови? – спросил Огурцов.
– Н-е-ет, – ответила Наталья. – Но это же не повод…
– Да, не повод. Скорее всего он с Кайнера и иже с ним что-то поимел, потому что буквально на днях Иван Пуркаев отправляет сестру в Германию, в платную и довольно дорогую клинику. Там делают пересадку костного мозга и обещают, что все будет хорошо! Вот так!
И за столом наступила тишина.
Любовь и смерть Геннадия Шилова
Плоть не вечна в этом мире,
Наша жизнь – роса.
Фуси (Япония)
На третий этаж районной больницы, где было хирургическое отделение, доктор Огурцов поднимался с тяжелым сердцем. И хотя по служебным делам он там бывал сотни, а то и тысячи раз, но сейчас… Сейчас он впервые понял и, самое главное, прочувствовал, что значит выражение «ноги не идут»! Или «один шаг вперед, два назад». Он шел и не хотел идти. Он не хотел идти, потому что не знал, что и, самое главное, как врать другу, если тот спросит… Доктор Огурцов останавливался на каждом этаже, да что там этаже – ступеньке, и, оттягивая время, разговаривал с каждым встречным мало-мальски знакомым человеком. Но вот наконец и белая дверь, над которой горели буквы: «Хирургическое отделение». Он постоял в нерешительности, затем повернулся и, навалившись горячим лицом на оконное стекло лестничной площадки, замер…
Постояв несколько минут, он резко повернулся, нажал на дверную ручку и вошел в отделение. И вот уже по коридору идет врач – все знающий, все умеющий. Он идет решительно, слегка улыбаясь и несколько свысока, но дружелюбно здороваясь с персоналом. Перед палатой он на мгновение остановился и вошел.
Палата была большой, но в ней стояла всего одна кровать, на которой лежал человек, высохший до такой степени, что казалось, будто сквозь тело просвечивает простыня и ткань подушки…
– Присядь, Иваныч. На пять минут присядь. Просто побудь. Все равно каждый умирает в одиночку, и ты мне не помощник, потому что я уже за чертой.
– Да ну, Гена… – начал было доктор, но лежащий на кровати человек слабым, но еще ясным голосом сказал:
– Будь здесь тысяча человек, но все равно я уже один. Навеки один. Теперь я знаю, почему каждый умирает в одиночку. Есть черта невозврата – и я ее уже миновал. Такова расплата за ошибки и таков финал жизни. Теперь я понимаю тех, кто пулю в лоб пускает, и… не осуждаю.
После этих слов они молча посидели еще несколько минут, и умирающий сказал:
– Все. Иди. Прощай навсегда. Если сможешь, помоги дочери. У нее ведь никого на всем свете не осталось. Иди… – и медленно, с трудом отвернулся к стене.
Доктор Огурцов поднялся и буквально на цыпочках пошел из палаты, а в голове крутилась одна мысль: вот и все… пред ним белая больничная стена, до которой сузилось все огромное многообразие жизни, и ничего другого у него уже никогда не будет. Вот и все…
Выйдя в коридор, он увидел его дочь. Глаза девочки были полны слез.
– Дядя Дима… неужели… он больше… Неужели ничего нельзя сделать?.. Это все??? – И, уткнувшись доктору в грудь, тихо, на одной скорбной ноте, заплакала.
– Ему осталась неделя – и это максимум, – слегка отстранившись, сказал он. – Прости, Ксюша, у меня еще работа, – и пошел из отделения вниз. Спускаясь по лестнице, он вспомнил стихи немецкого средневекового поэта Христиана Гофмасвальдау:
Что значит жизнь с ее фальшивым блеском?
Что значит мир и вся его краса?
Коротким представляется отрезком
Мне бытия земного полоса.
…И они были удивительно созвучны его настроению…
* * *
После ухода Димы Огурцова у Геннадия вдруг утихла вечная, остро грызущая боль. Такое случалось, но очень редко. Он немного полежал с закрытыми глазами, наслаждаясь покоем, и вдруг ему почудилось, что кроме него в этой огромной и пустой палате есть еще кто-то. Геннадий открыл глаза и оглядел палату: конечно же, в ней никого не было – только он, смертельно больной человек. Он полежал еще пару минут, бездумно наслаждаясь безболием, а потом спросил себя:
– Почему она ушла от меня? Ведь я ее любил… люблю до сих пор. Я бросил пить, я работал по четырнадцать часов в сутки…
В этот момент в палату заглянула санитарочка и, охнув, выбежала в коридор.
– Люся! – крикнула она медсестре, покрутив пальцем у виска. – Зови врача, там больной Шилов сам с собой разговаривает.
А больной Шилов не разговаривал сам с собой. Он просто говорил, наслаждаясь тем, что может говорить, и сознавая, что это его последние слова, которые хоть кто-то да услышит в этом мире.
– Помнишь, Лина, как я тебя увидел первый раз? Это так давно было… И так далеко отсюда. Это ведь было на моей родине. Я и вправду, когда тебя увидел, просто остолбенел. Я понял, что ты создана только для меня… только для меня. И я все бросил – жену, дочку и всех родных, – и тут лежащий на кровати человек, да что там человек – обтянутый кожей скелет – засмеялся. И внезапно смех оборвал. Он представил, как это выглядит со стороны. Он снова помолчал, прислушиваясь к себе: нет, боли не было! – А потом, помнишь, Лина, как я тебя из кино летним вечером нес на руках до самого дома. Все оглядывалась, а ты так счастливо смеялась… Вот после этого мы стали мужем и женой, и вскоре ты родила нашу доченьку – Ксению, Ксюшеньку, Ксаночку. А помнишь, как ты не хотела ехать в Сибирь, на свою родину? Но я настоял, и ты сказала, что тоже будешь декабристкой и поедешь за мужем – то есть за мной, – куда бы я тебя ни позвал. И мы уехали. И здесь, в твоем родном городке, мы почти десять лет жили душа в душу. Лучше тебя никого не было во всем мире. А потом… Потом что-то случилось. Ты меня разлюбила. Ты стала придираться: и то тебе не так, и это не этак. Сколько бы денег ни приносил – тебе все было мало. Я даже в морг санитаром устроился работать. Помнишь, как Дмитрий Иванович пытался нас мирить, когда ты ушла к родителям? Но ты ничего и слышать не хотела. А ведь я за эти годы на другую бабу ни разу даже не глянул. Так я остался один. До сих пор один. А ты завела молодого любовника, сразу завела. Я, конечно, понимаю, ты молода, а я старик – семнадцать лет разницы как-никак, – тут больной закашлялся, и в палату вбежала медсестра, а за ней вошел доктор Перцев.
– Вам плохо, больной?
– Нет, нет, все хорошо. Я с женой разговариваю.
Медсестра с доктором переглянулись, и Перцев с пониманием сказал:
– Ну, коль так, то поговорите… Только негромко. – И они вышли.
– Ты, Галочка, приглядывай за ним. Потихоньку, ненавязчиво, а я схожу в морг пока.
– Место ему присмотреть, да? – хихикнула медсестра.
– Дура! – злобно сказал Перцев. – Еще раз такое от тебя услышу…
А больной, отпив из кружки сока, снова заговорил:
– А я же помню, как ты мне сказала: «Хоть напоследок порадуюсь, а то и так вся жизнь прошла с импотентом!» – и засмеялась. Ты, Лина, тогда не поняла, что была на волосок от смерти: я уже бритвой хотел тебя по шее полоснуть, и тогда бы для нас все кончилось одновременно. Дочь остановила. Вернее, не дочь, а мысли о том, что с ней будет, когда ты умрешь. Я-то ведь тоже не собирался жить. А потом ты заболела, стала худеть, высохла совсем – как я сейчас. А помнишь, ты мне сказала: «Не радуйся, я тебя заберу к себе, быстро заберу»? И захохотала, да так страшно – будто ведьма в кино. А потом, оборвав смех, издевательски сказала: «Ведь я без тебя никуда, милый!»
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
