Прогремевшая однажды на весь мир с телевизионных экранов пресловутая формула: «В Советском Союзе секса нет» завершила целый период ханжеской морали, замешанной на беззастенчивой лжи и невероятном лицемерии. Двойная мораль сводилась к некой негласной договоренности «верхов» и «низов»: «мы делаем вид, что говорим правду, вы делаете вид, что верите нам». Все жанры и виды советского искусства в один голос, как хорошо отрепетированный хор фабричной самодеятельности, доказывали, что никаких отрицательных явлений, в том числе проституции, в Ленинграде нет, и только один фольклор с завидным упорством обреченного утверждал обратное.
Московское радио задало своим провинциальным коллегам один вопрос:
– Правда ли, что у всех блядей блестят глаза?
Армянское радио отвечать отказалось. Одесское радио сообщило, что если бы это было правдой, то в Одессе были бы белые ночи.
Петербургское радио обиделось:
– Просим без намеков.
* * *
Армянское радио спросили:
– Что будет, если у всех блядей в стране будут светиться глаза?
– Везде будут белые ночи, как в Ленинграде.
* * *
Заспорили грузин и ленинградец, где эхо лучше – в Грузии или в Ленинграде. Поехали в Грузию. Пошли в горы. Крикнули:
– Бляди-и-и-и-и…
И в ответ услышали многократное:
– Бляди… Бляди… Бляди… Вернулись в Ленинград. Встали посреди Исаакиевской площади и крикнули:
– Бляди-и-и-и-и…
И через мгновение услышали со стороны Московского вокзала:
– Идем…
Район Московского вокзала и Лиговский проспект в целом в 1920-е годы стал средоточием дешевой в нетребовательной проституции. Именно в те годы родилось бытующее до сих пор выразительное ругательство: «Блядь лиговская». Не уступал Лиговскому проспекту и Невский. Судя по бытописательской и публицистической литературе дореволюционной России, проституция на Невском носила пугающе будничный характер. Эта особенность и сейчас подчеркивается в фольклоре. Все то же вездесущее армянское радио отвечает на вопрос своего любопытного слушателя:
– Можно ли совершить половой акт посреди Невского проспекта?
– Нет, помешают многочисленные советчики.
Но, перефразируя название известного фильма Никиты Михалкова, территория секса стремительно расширялась.
В Ленинград пришел состав
С красными вагонами.
Будут девки разгружать
Ящики с гондонами.
* * *
Я зарежу милого
На улице Вавилова
За сынка, зачатого
На улице Курчатова.
* * *
Едем, телка, в Комарово,
Поебу и будь здорова.
* * *
У Петровского причала,
Там, где сфинксов парапет,
На общественных началах
Девки делают минет.
* * *
В сто раз лучше отдаваться
Этим усачам,
Чем лентяям ленинградцам
Или москвичам.
* * *
Папа едет в Ленинград,
Мамин ёбарь очень рад.
Ладушки-ладушки,
Буду жить у бабушки.
Беспрецедентные возможности использования не ограниченного условностями синонимического ряда в первую очередь сказались на частушке. Малая форма этого народного жанра требовала особенной выразительности, которая достигалась предельно возможной точностью лексического выбора. В свою очередь достигнутая таким образом точность не была результатом первоначального отбора. Лексика частушки выкристаллизовывалась в процессе многократного употребления при передаче из уст в уста. И даже будучи зафиксированной в печатном источнике, частушка допускала многовариантность, что, кстати, всегда говорило в пользу ее фольклорного происхождения. Литературный текст канонизирован и не допускает никаких разночтений. Но даже предельно специфическую яркость и образность запретного слова в фольклоре вряд ли стоит рассматривать как непристойность, поскольку оно интонационно нейтрально, в отличие от того же слова, использованного для ругани. У исполнителей подлинно народных частушек нет и любования собственной смелостью, что, к сожалению, присуще авторам так называемой художественной литературы, с избытком нашпигованной ненормативной лексикой. Самобытной частушке, повторимся, несвойственны ни агрессивность, ни эпатаж.
В парикмахерской на Невском
Раздаются голоса:
«Кто последний? Я за вами,
Брить на жопе волоса».
* * *
Как на Кировском заводе
Запороли конуса.
Мастер бегает по цеху,
Рвет на жопе волоса.
* * *
Я иду по Невскому,
Хуяк меня железкою.
Ну и мать твою ети,
Нельзя по Невскому пройти.
* * *
Как на станции Ланской
меня ёбнули доской.
Я лежу и охаю.
Стало мне всё по хую.
* * *
Мы по Питеру катались
На кобыле без узды.
На такую блядь нарвались:
Восемь сисек, три пизды.
* * *
Если Вологда не город,
То Фонтанка не река.
Как старуха удавилась
На хую у старика.
* * *
Как на речке на Фонтанке
Хуй на щепочке плывет.
А по берегу крутому
Пизда в тапочках идет.
* * *
Ебай, братко, по баяну,
По баяновой доске,
Чтобы знали вологодских
В Ленинграде и Москве.
Граница между лексикой нормативной и ненормативной весьма расплывчата. Радужный спектр фольклорной лексики безбрежен – от интеллигентно-витиеватого: «Лучше один член Босха, чем сто членов ЛОСХа» (в недавнем прошлом – Ленинградское отделение Союза художников) до бескомпромиссно-казарменного: «Пиздит, как Троцкий». Порубежье осваивается студенческим фольклором. Чаще всего любимой мишенью жизнерадостных студиозусов становились их альма матер. Названия институтов, их неуклюжие аббревиатуры предоставляли широчайшую возможность для творчества: «Пользы ни хрена от института Герцена», «Пользы хер цена от института Герцена»; «Ленинградский Государственный Педерастический Институт» (ЛГПИ – Ленинградский государственный педагогический институт, ныне Российский государственный педагогический университет имени А. И. Герцена); «Ленинградский Экспериментальный Институт Секса» (ЛЭИС – Ленинградский электротехнический институт связи, ныне – Санкт-Петербургский государственный университет телекоммуникаций имени профессора М. А. Бонч-Бруевича); «Ленинградский Институт Сексуальных Извращений» (ЛИСИ – Ленинградский инженерно-строительный институт, ныне – Санкт-Петербургский государственный архитектурно-строительный университет); «Ленинградский Институт Изучения Женского Тела при Министерстве Половых Сношений» (ЛИИЖТ при МПС – Ленинградский институт инженеров железнодорожного транспорта при Министерстве путей сообщения, ныне – Санкт-Петербургский государственный университет путей сообщения).
