Воистину, как утверждает граффити, увиденное однажды автором в стенах Университета экономики и финансов: «У балтийской молодежи развлечения свои».

Городской петербургский фольклор, являясь в абсолютном большинстве своем продуктом подлинно народного творчества, никогда не был лишен таких замечательных качеств, как подчеркнутая откровенность и пикантное озорство, весьма далекие от вульгарной матерщины и пошлой двусмысленности. Семьдесят лет идеологического гнета вытеснили за пределы русского словаря целый пласт языковой культуры, который в последние годы назвали ненормативной лексикой. Уже по определению эта часть языка оказалась табуированной. Уйдя, что называется, в подполье, она, тем не менее, постоянно напоминала о себе в печати – то совершенно прозрачными, тщательно подобранными эвфемизмами, то игривыми, равными количеству букв запретного слова точками, то бесцеремонными пропусками в тексте, а то и просто беспардонной заменой неугодных слов другими, весьма отдаленно напоминающими первоисточник.

Ханжеская мораль диктовала правила игры. Право на использование ненормативной лексики в быту признавалось за всеми социальными слоями общества в возрастном диапазоне от школьников до пенсионеров, однако, поскольку легализация ее оставалась невозможной, формально считалось, что она, эта лексика, является собственностью исключительно низовой культуры, то есть фольклора. К печатному станку ее не допускали. Причем, не только при советской власти. Еще Пушкин мечтал о том, что когда-нибудь наступит время, когда можно будет не в рукописных списках, а в легально изданной книге прочитать всего Баркова.

Между тем выпавшие из словаря вульгарные или грубые слова, как правило, более древние, чем те, которыми пользуется для определения тех же понятий легальная литература. И уже поэтому они более точны и выразительны. Они самобытны и национальны. Многовековой запрет на их законное употребление наложил на эти слова клеймо отверженности, которое, в свою очередь, окрасило их в агрессивные тона боевой раскраски и превратило в ругательства. Но, став бранью, они тут же утратили свои понятийные свойства. Они уже ничего не определяли и не называли. Они просто становились знаком вражды, нападения или обороны.

Свои исконные функции ненормативная лексика сохранила только в фольклоре. В том числе и в городском. Хотя, конечно, влияние городской культуры на фольклор было огромным. Сглаживались острые углы, потаенные слова употреблялись с некоторой оглядкой, сдерживалась экспрессия. Тем не менее основные свои признаки фольклор с ненормативной лексикой сохранил. Традиция эта была заложена еще при Петре I.

Простота и свобода нравов, царившие в ближайшем окружении Петра, хорошо известны. Заседания «Всешутейшего собора», сопровождавшиеся непристойными выходками, которые повергали в изумление видавших виды иностранных посланников, считались едва ли не нормой нового быта российского дворянства. Слов не выбирали. Выражений не стеснялись. Немногие сохранившиеся с тех времен легенды, в которых использовалась непристойная или, как говорят в просторечии, похабная, лексика, иллюстрируют именно такую легкость и непосредственность в общении.

Все в Петербурге знали нетерпимость Петра к суевериям. Однажды, во время его отсутствия, по городу разнесся слух, что в одной из церквей на Петербургской стороне большой образ Богородицы проливает слезы. В церковь начало сбегаться множество народа. Говорили, что Матерь Божия слезами своими возвещает «великие несчастья» Петербургу, а может быть, и всему государству. Петр, едва узнав о случившемся «чуде», отправился в ту злополучную церковь. Встал против иконы и стал внимательно рассматривать ее. И тут он заметил в зрачках Богородицы едва видимые невооруженным глазом отверстия. А когда он отодрал оклад и посмотрел на обратную сторону доски, то тут же понял злостный обман. В доске против глаз Богородицы были выдолблены ямки, наполненные деревянным маслом. «Вот источник „чудесных“ слез!» – воскликнул государь. Гнев его, рассказывает легенда, был ужасен. Петр размахивал иконой Богородицы перед носом перепуганного не на шутку монаха и приговаривал:

«Если иконы еще раз заплачут маслом, жопы попов заплачут кровью».

Стесненный в средствах для ведения изнурительной Северной войны, постоянно изобретая способы добывания денег, Петр не брезговал ничем, что способствовало скорейшей победе над шведами. Так, он приказал снимать с православных церквей колокола для переплавки их на пушечные стволы. Говорят, что при этом указал: обещать попам возмещение ущерба по окончании войны. По одному из преданий, как только многолетняя Северная война закончилась миром со Швецией, к Петру явились представители духовенства с петицией, в которой нижайше просили императора вернуть им металл для восстановления утраченных колоколов. И не было предела удивлению святой братии, когда, выйдя от царя и раскрыв петицию, они прочитали: «Получите хуй!» Характерное продолжение эта легенда получила уже после смерти Петра. Неугомонное духовенство решило попытать счастья у его вдовы – императрицы Екатерины I. Государыня прочитала резолюцию Петра Великого и, мило улыбнувшись, вернула петицию: «Я и этого дать не могу», – кокетливо проговорила она.

Скорый и решительный на расправу, Петр I среди прочих мер борьбы с непослушными и строптивыми, охотно применял и такое наказание, как ссылка. Ссылали, как правило, в дремучие карельские леса. На месте выросшего таким образом поселения ссыльных впоследствии образовался город с коротким и выразительным названием Кемь. И хотя на самом деле этот город в устье одноименной реки известен с XV века, существует устойчивая легенда, будто его название не что иное, как аббревиатура, и расшифровывается она очень просто: «К Ебеней Матери». Так якобы писал на полях соответствующих указов сам Петр, отправляя неугодных петербуржцев в далекую ссылку.

Нетрудно заметить, что две последние легенды утратили бы всякий смысл, будь их весьма специфичная лексика заменена на более благозвучную, не оскорбляющую слух ревнителей чистоты русского языка.

Фольклор, дошедший до нас из первой четверти XVIII века, чередуется с более поздним фольклором о том же времени.

Находясь вдали от Петербурга и беспокоясь о судьбе своего любимого детища – военного флота, Петр посылает Меншикову деньги с короткой запиской:

Через некоторое время государь получает от своего любимца ответ:

Другой вариант этих фривольных стихов на болезненную финансовую тему появился в петербургском фольклоре после открытия в 1782 году памятника Петру Великому на Сенатской площади. Памятник этот более известен в народе как «Медный всадник». Согласно одному народному преданию, знаменитую надпись для памятника «Петру Первому Екатерина Вторая» по просьбе Екатерины II придумал замечательный поэт и величайший похабник Иван Семенович Барков, за что, говорят, получил от милостивой императрицы аж сто целковых серебром. Деньги по тому времени немалые. Через несколько дней друзья этого записного гуляки поинтересовались, во что вложил он такие громадные деньги, на что Барков будто бы продекламировал:

Между тем флот строился невиданными темпами. Петр лично заботился не только о новых кораблях, но и принимал участие в формировании экипажей, в разработке формы одежды моряков. Даже изобретение специфического покроя флотских брюк с клапаном вместо ширинки фольклор приписывает царю-реформатору. Вот как рассказывается в легенде об этом событии. А это было действительно событие, если принять во внимание, что покрой флотских брюк с тех самых пор никогда не менялся. Так вот. Гуляя однажды по Летнему саду, Петр увидел в кустах неприлично торчащую голую задницу. Подойдя ближе, он обнаружил молодого матроса со спущенными штанами, лежавшего на девке. «Сия голая жопа позорит российский флот», – проворчал император и, задумавшись, пошел дальше. Вскоре по его указанию во флоте ввели форменные брюки с клапаном, что позволяло матросам развлекаться с бабами, не обнажая при этом зады.