Через три года после открытия памятника Пушкину на Пушкинской улице Россия отмечала пятидесятилетие со дня гибели поэта. По этому поводу на Черной речке, на месте трагической дуэли, был установлен бюст поэта и отслужена панихида. В Петербурге произносились речи, читались доклады. Торжества почтил своим присутствием император Александр III. Однажды, рассказывает предание, после доклада академика Грота, император «дивился, как это Пушкин изловчался писать при суровой николаевской цензуре», и прямо с чествования поэта отправился будто бы знакомиться с проектами памятника… Николаю Первому.
Еще через полвека Ленинград широко отмечал столетие со дня злодейского убийства Пушкина. «Торжества», как принято было говорить в то время, предполагали целый ряд мероприятий по увековечению памяти поэта. Среди прочего, Биржевую площадь на Стрелке Васильевского острова переименовали в Пушкинскую. На ней собирались установить памятник поэту, воздвигнутый, кстати, через двадцать лет, но уже на площади Искусств.
Тогда же Евдокимовскую улицу вблизи Большеохтинского кладбища переименовали в Ариновскую. В то время была жива легенда, что няня Пушкина, Арина Родионовна Яковлева, скончавшаяся в 1828 году, была похоронена на этом кладбище. Причем это, кажется, единственный случай, когда фольклор получил официальный статус. На мемориальной доске, установленной на Большеохтинском кладбище в столетнюю годовщину смерти Арины Родионовны, в 1928 году, было высечено: «На этом кладбище, по преданию, похоронена няня поэта А. С. Пушкина Арина Родионовна, скончавшаяся в 1828 году. Могила утрачена».
На самом деле Арина Родионовна похоронена не на Большеохтинском кладбище, а на Смоленском. Но и на Смоленском кладбище, оказывается, место захоронения знаменитой няни поэта не установлено. Мемориальная доска с Большеохтинского кладбища ныне хранится в Литературном музее Пушкинского Дома.
Со смертью Пушкина не прерывается процесс мифологизации поэта, который с нарастающей амплитудой длился всю его активную творческую, светскую и семейную жизнь. Более того, значительная часть преданий, легенд, мифов и анекдотов, с которыми мы уже успели познакомиться, родилась в непосредственной близости к трагическим январским дням 1837 года. Но со временем, казалось, исчерпав пушкинскую тему в качестве объекта мифологизации, фольклор приобрел заметно иные интонационные свойства. Имя Пушкина становится неким знаком, лакмусовой бумажкой, пробным камнем, попасть в сферу воздействия которого было кому-то лестно, а кому-то досадно.
В 1904 году в Берлине была издана на русском языке странная книжица с претенциозным названием «Анекдоты русского двора». Практически все они представляли собой некие микропамфлеты, направленные против русского императора. В них Николай II выглядит глуповатым, недалеким простачком, над которым легко потешаются не только придворные, но и подданные. Это и неудивительно. Россия стояла в преддверии революции 1905 года. Авторство анекдотов легко угадывалось. Вот один из анекдотов этого сборника:
«Однажды, когда Его величество Николай II сидел в театре, он обратил внимание на человека с большой густой шевелюрой, и поинтересовался узнать, кто он.
– Мне кажется, что это известный поэт, – сказал Его величеству сидевший позади министр двора.
– Поэт? Поэт? – заинтересовался Его величество, – может быть это сам Пушкин?»
Эксплуатация такого нехитрого, но универсального и практически беспроигрышного приема продолжалась не одно десятилетие. Анекдот из седьмого номера «Сатирикона» за 1912 год:
«– Да, Пушкин был великий поэт.
– Более того, он был лицеистом».
Через полтора десятилетия этот метод парадоксального противопоставления развивает журнал «Бегемот»:
«– Говорят, Пушкин в жизни был дон-жуаном.
– Ничего подобного! Я сама читала, что он был камер-юнкером».
Более чем через полвека эту тему подхватывает журнал «Нева»:
«Едут два читателя-детективоглотателя мимо памятника Пушкину.
– Ха, написал каких-то „Мертвых душ“, и на тебе – памятник.
– А мне кажется, что их написал Гоголь.
– Тем более».
Современные дети попытались расширить возможности жанра. Они довели ситуацию до абсурда и, похоже, преуспели в этом:
У памятника Пушкину на площади Искусств стоят пионеры и отдают честь. Подходит к ним мальчик:
– Это кому вы честь отдаете?
– Пушкину.
– Это который «Муму» написал.
– Ты что?! «Муму» Тургенев написал. Мальчик отходит. Останавливается. Возвращается.
– Не пойму я вас, ребята. «Муму» Тургенев написал, а вы честь Пушкину отдаете.
Хорошо известно, что Пушкин не считал себя детским поэтом. Более того, специально для детей он не написал ни одного произведения. Даже такие, как «Руслан и Людмила», «Сказка о царе Салтане» или «Сказка о попе и его работнике балде», детям не предназначались. И в то же время осваивать такой огромный материк, как Пушкин, было поручено детям. Этому способствовало создание в СССР величайшего государственного мифа о Пушкине. В 1937 году страна готовилась отметить столетие со дня гибели поэта. Мы уже коротко говорили о намечавшихся юбилейных торжествах. По этому поводу ленинградцы горько шутили: «Что ж, какая жизнь, такие и праздники» и «Пушкин был первым, кто не пережил 37-го года».
К 1937 году период идеологической размытости и неопределенности по отношению к Пушкину закончился. Дилемма: «Пушкин – защитник самодержавия» – «Пушкин – активный борец с царизмом» уже не существовала. Отныне Пушкин становился нашим, чуть ли не пролетарским поэтом. Вся мощь партийной идеологии была брошена на придание его образу хрестоматийного глянца. В значительной степени это удалось. Пушкин утрачивал естественные черты блестяще одаренного молодого жизнелюба и приобретал атрибуты умудренного опытом, нравственно безупречного хранителя окончательных истин.
Естественной реакцией детского фольклора на такое мощное внешнее давление стало неосознанное абстрагирование от личности поэта. Теперь, уже в школьном фольклоре, имя Пушкина потеряло даже свою недавнюю знаковость. Оно просто стало инструментом для сочинения смешных каламбуров. Вот только несколько курьезных отрывков из школьных сочинений, то ли, действительно написанных нерадивыми учениками, то ли придуманных взрослыми в качестве анекдотов:
«Пушкин любил вращаться в высшем обществе и вращал в нем свою жену».
«Пушкин умер от руки Диатеза».
«Пушкина убил Дантист».
Наконец это вылилось в универсальный расхожий штамп, употребление которого не требовало даже знакомства с творчеством поэта. «Кто платить будет? Пушкин?»; «Кто будет уроки делать? Пушкин?»; «Кто работать будет???» и так далее, и так далее…
Конца этому фольклорному ряду не видно. Но нам кажется, что можно реконструировать его начало. «Дантес бесконечно долго целился и никак не мог выстрелить. „Дантес! – нетерпеливо воскликнул его секундант, – кто за тебя стрелять будет? Пушкин?“».
Так фольклор возвращает нас к своим лучшим образцам. С образа поэта снимается лаковый глянец. Он сходит с пьедестала и становится нашим современником. Наивный плач под гармошку в 1930-х годах: «Александр Сергеевич Пушкин,/Жаль, что с нами не живешь,/Написал бы ты частушку,/Чтобы пела молодежь» сменяется бескомпромиссным утверждением 1980-х: «Какой самый современный ленинградский поэт? – Пушкин».
Думается, что даже и на этой оптимистической ноте цикл легенд о Пушкине не заканчивается. Пушкин продолжает жить в нашем городе. Вместе с нами.
КузНевский мост или
Из Петербурга в Москву на крыльях городского фольклора
Уже сам факт неожиданного и мгновенного возникновения Петербурга на исторической карте русского государства явился непростительным вызовом патриархальной стареющей Москве. Нежданное дитя взбалмошного государя заявило о себе так громко, что моментально вывело первопрестольную из полудремотного состояния азиатской невозмутимости. Ожила и засуетилась многодумная боярская оппозиция молодому и непостижимому царю. Вольные или невольные эмиссары Москвы закладывали прочный фундамент трехвекового противостояния двух столиц, осторожная мобилизационная готовность которых продолжается сих пор. То ли в каменном безмолвии староладожского Успенского монастыря, куда была заточена Евдокия Лопухина, в монашестве инокиня Елена, первая, нелюбимая жена Петра, ревнивая охранительница московского старозаветного быта, то ли в царевых застенках Петропавловской крепости, на дыбе, куда был вздернут несчастный царевич Алексей, родилось страшное проклятие, приобретшее законченную пословичную форму: «Быть Петербургу пусту». Эта формула неприязни, если не сказать, враждебности к новой столице стала, кажется, первой фольклорной реакцией на отношения двух городов, на протяжении трех столетий с разной степенью эмоциональности и откровенности выражающих полярно противоположные точки зрения на ход истории.
