Веннинг вопросительно взглянул на меня, как бы спрашивая, какое произвел на меня впечатление его рассказ. Я беспомощно развел руками в знак того, что полностью принимаю его версию. Но после паузы спросил:

— Ты ведь сделал перед этим снимок, он может подтвердить.

— Снимок у меня есть, на нем Лин Лин запечатлена с распущенными волосами!

Он быстро осушил стакан. Пересказ этой истории словно принес ему облегчение. А мне неожиданно показался очень забавным тот факт, что почтенный служитель науки верит в собственные сказки.

— Ну и что дальше? Ведь у твоей истории должно быть какое-то окончание!

— Ты так считаешь? — горько улыбнулся он. — Мне следовало бросить университет, остричь волосы, облачиться в коричневое монашеское одеяние и наняться сторожем в храм? Расставляя там светильники и зажигая курильные свечки перед фреской с богинями, я погружался бы в грезы. И казалось бы мне тогда, что моя божественная жена, подняв руку, делает мне знак: "Будь терпелив, в годину смерти я приду за тобой". Такого тебе хотелось бы конца?.. А я тем временем написал докторскую диссертацию, женился на другой женщине, у меня двое сыновей, один уже служит в армии. Я мог бы даже сказать, что был счастлив, что и эту жизнь считаю удачной. Если бы не помнил ту. Надеюсь, ты не принимаешь меня за сумасшедшего?

— Ну что ты!

Мы долго молчали. Пронзительно звенела цикада — словно скатывались с крыши серебряные шарики.

— Ты не пробовал еще раз попасть туда? — спросил я.

— Хоть это и покажется тебе смешным, но я почему-то не решился. Побывал там как-то один из моих знакомых. Храм оказался разрушенным, от фрески нет и следа. Всего-то и осталось мне что две фотографии: девушки с распущенными волосами и ее же, но с прической замужней женщины. Ты смог бы найти этому какое-нибудь разумное объяснение?

С минуту я молчал, посасывая давно потухшую трубку, и думал: обычно с двух сторон алтаря иногда повторяются одни и те же группы или похожие фигурные композиции и не обязательно они бывают идентичными. Может, скучающий художник позабавился, внося в свои рисунки какие-то изменения? И может, Томас сфотографировал сначала одну из стен, а после обморока привел товарищей под другую? Храм разрушен, ничего уже не выяснишь. Следовательно, зачем бередить его душу? Первый раз в жизни я пил виски в компании возлюбленного богини. В этом есть своя прелесть. Жаблонский, старый скептик, тоже отнесся к этому с уважением.

Огромная красная луна взошла над воротами Хата-меню. Ночные вьюнки одурманивающе благоухали. Поверьте, и мне бы хотелось, чтобы он это пережил на самом деле, поэтому я сказал, взвешивая слова:

— Нет… Я не способен такое объяснить. Могу только позавидовать.

Перевод О.Куринной

В ту ночь Чень Ю ворочался с боку на бок. Как остроумно, как едко готов он был парировать любое замечание сверстников — теперь, когда время уже упущено. Он смаковал шепотом каждый свой ответ, а потом, стиснув зубы, гнал от себя их обидные слова, но те назойливо, как комары, кружили с тонюсеньким писком у самого уха. Едва задремав, он просыпался в страхе, что упустил намеченный час. Подбегал к окну, однако багровая, как лицо пьяницы, луна едва придвинулась к эвкалиптам вблизи пагоды. Значит, настает полночь. Это подтвердило и хриплое петушиное кукареканье на плоских крышах домов.

Юноша вновь и вновь переживал нанесенное ему вчера оскорбление. Чем он хуже своих богатых товарищей, с презрением отославших его прочь? Правда, его древний род пришел в упадок, но ведь о заслугах прадедов, не раз занимавших высокие должности, помнили даже падкие на подарки учителя и наставники, когда выставляли ему оценки.

Экзамен прошел успешно, однако на торжественный ужин его так и не пригласили. Оба ученых мужа едва соизволили кивнуть ему на прощание, а смешливый приятель Гуань Ли хлопнул сложенным веером по плечу, поторапливая его поскорее уйти.

Вот сейчас у них, верно, кончается пиршество. Лица разгорелись от подогретого шаосинского вина, а губы лоснятся от свиного жира. Они с шумом прихлебывают чай, разгрызают, смакуя, зеленые листики. Согласно старинному обычаю, их шестеро. Оба старца, на чьих висках осела соль мудрости, посадили между собой веселую куртизанку, послушную, как воск, прикосновению ладони. Обращая к ней свои слезящиеся глаза, они побуждают ее к двусмысленным шуткам. А двое учеников — их пыл умеряется то движением прочертившего воздух пальца, то нахмуренной бровью — так и льнут к невинному ребенку, дочери живущей по соседству вдовы. Вольности куртизанки побуждают и ту на дерзость. Обе стремятся превзойти друг друга в кокетстве, но вдруг свист в подвешенной под потолком клетке дрозда напомнил девочке слова непристойной песенки, которую она вполголоса напевала, и ее щеки покрылись румянцем.

Разлакомившиеся старцы, хотя любовь ныне для них всего лишь начертанный взмахом кисточки иероглиф, провожают девочку домой. Тем самым они сохранят репутацию мужчин. Разомлевшие, растянутся они на циновках, а благодетельный сон превратит замысловатый иероглиф в картину сияющей весны, в напев фонтана, в строфу великого Ли Тай Бо.

Юноши проводят куртизанку, и ее смех раззвенится по улице, как серебряный колокольчик. Не сдерживаемые наставниками, изнывая от желания, они, как спущенные со сворки псы, вцепятся в ее одеяния. И куртизанка пригласит их на чашку чая. У такого сорта женщин есть, известное дело, приятельницы, которые явятся, стоит лишь хлопнуть в ладоши. Молодые люди не станут соперничать друг с другом, их щедро оделят любовью, насытят, и они уснут под музыку, напоминающую жалобный перезвон капель в фарфоровой чаше, когда стихает буря. Сквозь слипающиеся веки мелькнет в луче светильника, за прорезью шелков, пахнущая жасмином золотистая грудь с подкрашенным соском, но отяжелевшая ладонь уже не сомкнется на ней.

Чень Ю стремительно сел на ложе. Отвергли его, отвергли. Он был хорош, пока переводили стихи, был оселком, затачивающим нож дискуссии, его, весельчака и сплетника, тащили с собой на прогулку, но на пиршество не пригласили.

А ведь перед экзаменом они столько раз бродили вместе по выложенным камнями аллеям парка и, держась за руки, прикидывали, кем станут, что готовит им будущее. Богатые друзья сулили ему не слишком высокое место, видели его, правда, поблизости, но покорного, как тень.

А он ощущал себя избранником судьбы, призванным к великим свершениям. Верил, что восстановит былую славу имени Ю, вернет богатства с такой же легкостью, с какой из глиняной бутыли переливают оливковое масло в светильник, когда огонек, мерцая, гаснет.

Товарищи оттолкнули его от себя своим смехом, их отцы были высокими сановниками, знали тонкости судопроизводства как свои пять пальцев и могли за ширмой законов скрыть любое мошенничество. К задним дверям их домов стекались слуги тяжущихся сторон с закрытыми шелком корзинками и завистливым взором пытались определить ценность чужих подарков, от которых зависел приговор.

Отцы иных занимались ростовщичеством, и монета, описав круг, всякий раз снова падала в их кошелек.

А времена были неспокойные. В город врывались предводители военных отрядов. Спрыгнув с лошади на мостовую, широко раскорячив ноги, они, гнусавя, объявляли, какой выкуп причитается с города. И даже если поднесенная в лакированных шкатулках сумма была трижды пересчитана городскими властями, солдаты все равно бесчинствовали в домах, разбивали сундуки, грабили, лишь стон да дым из предместий вздымались в небо.

"Стану военачальником, — твердил, дрожа от мстительных мыслей, Чень Ю, — раздавлю город, как ореховую скорлупу, извлеку золотое ядро".

Но чтобы сделаться мандарином, надо купить должность, а чтобы стать во главе войска — раздобыть жалованье для конников и лучников.

Не улыбалось ему начинать карьеру писарем в банкирской конторе, превратиться в крючкотвора, которому, когда он присыплет золой только что составленный документ, суют извлеченный из-за ременного пояса дырявый медяк — за такой и нищий-то поблагодарит разве что плевком.