Игрек с отвращением уставился на полоумную.
— Что дальше?
— Моя душа заняла ее тело…
— Дальше!
— Она умерла…
— Почему же ты жива?
— Я тоже умерла, — не солгала Алевтина. — Но мне кажется… мне кажется…
— Если тебе что-то кажется, ты жива!
— Мне кажется, что Ирина тоже жива!
— Ирина — это ты! Психованная!
В голосе любимого прозвучало столько презрения, что больше Алевтина не могла вымолвить ни слова. А ведь ей ничего не стоило доказать, кто она такая. Никто в целом свете, кроме Алевтины и Игрека, не знал многих подробностей их любви. Незабываемых.
— Когда мы с тобой впервые были вместе… — через силу выдавливала из себя Ведьма каждое слово, — я тебя сама раздела…
— Я тебя уже похоронил! — с такой ненавистью с покойниками не разговаривают.
Алевтина в самом деле почувствовала себя заживо погребенной.
— Тогда, может, хоть в лоб поцелуешь? — в ожидании прикосновения шершавых губ Игрека Алевтина закрыла глаза.
Когда Ведьма открыла глаза, Ангела рядом не было.
9.
После слов Ангела, что он ее похоронил, Ведьма почувствовала себя выходцем с того света. Окружающие не замечали этого, считая маленькую балерину нормальной сумасшедшей, но она болезненно ощущала неуместность своего пребывания в подлунном мире. «Ходячий мертвец!» — без всякого самоуничижения меланхолично оценивала Алевтина свою особу.
О сексе со своим телом Ведьма даже не вспоминала. Как она могла кого-то вернуть к жизни, если сама ее лишилась!
Радостная любовь к Ангелу непостижимым образом перешла в изнурительную, нескончаемую боль.
Что тому виной: ненависть Игрека или существование Тининой души в чужой телесной оболочке, — неведомо.
Симпатичный вдовец попытался соблазнить кроху на могиле своей усопшей жены. На мгновенье Ведьма озаботилась, не сменить ли ей прибежище своего духа. Так женщины новым платьем разгоняют мимолетную печаль.
Вдовец едва не изнасиловал куколку, не догадываясь, от какой напасти уберегся благодаря ее целомудрию.
Алевтина растянула губы в улыбке, вообразив ужас сексуального разбойника, который после любовной победы не обнаружил бы у себя мужского достоинства.
10.
Тело бесчувственного майора душевнобольные доброхоты оттащили в сторонку, радостно подхватив слух, пущенный контрразведчиком, будто бочкообразный господин хлопнулся в обморок, так как был влюблен в покойницу.
Предотвратив злодеяние, Сергей Павлович протиснулся поближе к Игреку.
Прощаясь с возлюбленной, Долговязый склонился над гробом, приложившись губами к мраморному лбу покойницы, ожидая почему-то, что один глаз ее сейчас откроется и подмигнет ему. Не случилось. Потеряв равновесие, Игрек уткнулся лицом в лицо.
Вздох ужаса испустили суеверные умалишенные: упасть на покойника — дурная примета.
* * *
Сергей Павлович обнял мальчика за плечи.
— Ты ни в чем не виноват!
Игрек как бы спросонья улыбнулся Брокгаузу: тот всегда читал его мысли.
— А кто виноват?
— Никто. Кроме Него, — полковник Судаков невольно поднял глаза к небесам, хотя имел в виду не Господа Бога, а Президента.
Эту мысль Брокгауза и Долговязый смог прочесть.
— Разве он знал Алевтину?
— Чтобы убить человека, не обязательно его знать. Он сделал нашу жизнь скотской. Поэтому мы убиваем друг друга. И себя.
Даже когда Иоанн Васильевич сердился, его мягкий, обволакивающий голос действовал на мальчика успокаивающе. От слов чудесного старикана Игреку полегчало. Он убивал других и хотел убить себя. Все верно.
* * *
Полковник Судаков неспроста оказался в нужный час в нужном месте, чтоб спасти своему выкормышу жизнь.
С Коробочкина он не спускал глаз давно, подозревая его в низменных намерениях.
— Мою мать он тоже убил?
Полковник Судаков насторожился.
— Почему ты думаешь, что твою мать кто-то убил?
Глюк обескураженно пожал плечами.
— Я вспомнил, как стоял над ее гробом. Потом наклонился и поцеловал ее в лоб. Он был влажным от пота…
— Мертвые не потеют! — отрезал Брокгауз.
— Может, мама не была мертвой?
— Зачем же она лежала в гробу?
Беседы, конечно, вполне уместные на кладбище, но не над гробом другой покойницы.
11.
Когда гроб с телом Алевтины опустили в могилу, полковник Судаков заметил Ознобишина, неприкаянно стоявшего поодаль. Обычно похороны плохо действовали на душевнобольных. Обязательно кто‑нибудь прыгал в могилу, не выдержав манящей черноты вечности. Гробовщики не любили доставать оттуда сумасшедших. На этот случай запасливый Иннокентий Иванович прихватил для них из Воробьевки спирта.
Никто почему-то не последовал за покойницей.
— Как жизнь? — поинтересовался контрразведчик у доктора.
— Жизнь есть смерть, — хмуро откликнулся Ознобишин.
— Зачем же так мрачно! Смерть — есть жизнь! Что с Коробочкиным?
— Будет жить.
«Значит, умирать», — добавил про себя контрразведчик.
Сыщик очухался поддеревом. Башка гудела, как с перепоя. Игрек был жив. Сам Коробочкин, кажется, тоже. Значит, на этот раз хоронят не их.
— Что с ним случилось? — спросил Судаков у Иннокентия Ивановича, когда они отошли от могилы.
— Он не помнит. Ретроградная амнезия.
— Потом вспомнит?
— Вряд ли.
— А Игрек стал вспоминать.
Ознобишин оттаял:
— Да, да, я каждый день записываю в его истории болезни новые факты…
Полковник Судаков в задумчивости сложил губы трубочкой. Ознобишин отпрянул от него, чтоб тот его ненароком не поцеловал. Но чекист был далек от таких нежностей.
— Сегодня же дадите расписку о неразглашении.
Иннокентий Ивановича оскорбился.
— Врачебную тайну я и так не разглашаю!
— Речь идет о неразглашении государственной тайны!
Ознобишин обомлел.
— Я не владею государственной тайной!
Сергей Павлович заговорщицки подмигнул простаку.
— Что имеем — не храним, потерявши — плачем!
* * *
Слез на кладбище хватало. Где же еще душевнобольным пореветь вволю, не опасаясь укола в попу.
И без смеха, конечно, здесь не обходилось. Например, меланхолик Муха, на весь дурдом нагонявший мрак, ни с того ни с сего заржал конем.
— С ума сошел? — накинулись на него воробьевцы. — На кладбище плакать надо!
Пограничник окинул ортодоксов проникающим взглядом, будто видел содержимое их животов.
— Она здесь! — пограничник выказал неуместное ликование.
— Кто?
— Аля.
— Ее уже нет! — терпеливо пояснили умалишенному.
— Душа Алевтины! Она прилетела на похороны!
— Вырази ей наше соболезнование!
Не заметив сарказма, Муха с серьезным видом кивнул.
— Обязательно.
— Как она себя чувствует?
— У душ ничего не болит, — с обычным занудством принялся объяснять пограничник. — Живые говорят: «Душа болит» — в переносном смысле. Но первое время души новопреставленных чувствуют себя неуютно…
У лейтенанта Мухина не осталось слушателей, кроме Игрека.
— Душа Тины ничего не просила мне передать?
Вопрос Долговязого невольно подслушал доктор Ознобишин. Диагноз его (Игреку, конечно, а не Алевтине) был неутешителен.
— Душа Алевтины скорбит из‑за разлуки с тобой, — после глубокомысленного молчания проговорил Муха.
— На том свете хорошее общество! Лучше, чем на этом! — Иннокентий Иванович попытался поддержать светский разговор, но больные его не замечали. Для них доктор был слишком здоровым.
— Она теперь любит тебя еще больше, чем прежде!
— Я тоже! — воскликнул Игрек с неуместной для места пребывания пылкостью.
Сумасшедший дом Ознобишин готов был терпеть на службе, но не на кладбище. Впрочем, в последнее время Иннокентий Иванович везде стал чувствовать себя на службе. Но там он был доктором, а во всех прочих местах — пациентом.
