Дэвид схватил его за другую руку. И сильно сжал ее.

— Рассказывайте! Что случилось в Гюрсе? Из-за чего Мигель убил моих родителей?

Старик скривился от боли. Дэвид еще крепче стиснул его руку. Хосе, перекосившись, выдавил из себя ответ:

— Из-за того, что они чуть не узнали.

— Вы говорите о том, что произошло в Гюрсе? О вашем предательстве?

— Да.

Дэвид только теперь заметил — с нахлынувшим на него презрением, смешанным с жалостью, — что Хосе плачет. Две-три слезинки ползли вниз по морщинистым щекам, когда Гаровильо объяснял:

— Да, я кое-что сделал в Гюрсе. Там такое творилось… Мигель не хотел, чтобы об этом узнали люди…

— Хосе, что именно вы сделали?!

Старик что-то пробормотал; Дэвид наклонился ближе к нему, не расслышав. Хосе повторил:

— Они нас пытали, мучили. Ты не должен забывать: они нас пытали…

— Кто?

— Евгений Фишер…

Дэвид покачал головой.

— Я уже слышал о нем мельком, от бабушки Элоизы. Кто это такой?

— Нацистский врач.

— И что он делал?

Дэвида охватило странное горьковатое возбуждение; он чувствовал, что приближается к трагической сути всей этой тайны. Но при этом он далеко не был уверен, что ему так уж хочется знать ответ; и все равно он хотел его услышать, хотел как никогда.

— Что они там делали? Хосе! Как именно они вас пытали?

— Они нас исследовали. Множество анализов крови. И волос, и… и крови. Исследовали кровь.

— А еще что?

— Там были и другие доктора. А потом появились и католики, много священников. — Хосе дрожал. Он дрожал, как дрожат под холодным горным дождем листья старого дуба…

— И что делали эти священники?

— Они нас жгли. Некоторых из нас. Убивали.

— Но зачем они этим занимались?

Хосе сунул в рот еще немножко уже остывающих маслянистых мальков. А потом сказал:

— Они думали, что мы не люди; они думали, что нас просто необходимо изучать, как змей. Чтобы мы умирали, как язычники или как колдуны… Чтобы они могли завершить свои исследования нашей крови… Евгений Фишер мог передать этим священникам и убийцам еще кого-то из нас… — Хосе в отчаянии взмахнул рукой. — Они нас забирали, они нас сжигали… многих, очень многих. В болоте на краю лагеря.

— Но зачем они так вас терзали? — спросил Дэвид. — Что это было, нечто вроде сожжения ведьм? Как в Сугаррамурди? Когда на костры отправляли басков?

Хосе посмотрел на Дэвида с бесконечной печалью и ответил:

— Нет.

Плечи Мартинеса огорченно обвисли. Тайна продолжала от него ускользать.

Но теперь он разозлился. Разозлился на себя, за то, что никак не мог во всем разобраться, разозлился на деда. Но больше всего Дэвид злился на Хосе. Этот старик мог рассказать и объяснить ему все, разогнать туман, поймать, наконец, дикую лошадку истины. Хосе обязан был исповедаться. Дэвид должен был добраться до сути.

Снова схватив старика за руку, он продолжил расспросы.

— Хосе, люди всегда умирают. Они и сейчас продолжают умирать. Так что же случилось в Гюрсе? Почему вас звали предателем?

Карие глаза закрылись, но Хосе кивал, бормоча:

— Да… ты прав. Пора… да…

Дэвид не собирался отпускать руку Хосе, не в этот раз. Ему уже было наплевать на то, что он причиняет боль старому человеку. И Хосе заговорил, его голос хрипло шелестел:

— Они исследовали всех нас, Дэвид. Множество анализов крови, измерения черепа… Каготы и цыгане, коммунисты и баски, французы и испанцы… все там были… — Хосе посмотрел на пальцы Дэвида, сжимавшие его предплечье. И продолжил: — У Фишера имелись еще и результаты исследований в Намибии, его работа с… народностью бастеров. И, конечно, бушмены… Он рассказал нам все это… он рассказал мне. В особенности мне.

— Не отвлекайтесь. Какое это имеет отношение к баскам? Почему он выбрал именно вас?

— Потому что я стал… — Гаровильо сильно содрогнулся всем телом. — Я стал его союзником. Другом и помощником Фишера.

— Вы именно этого стыдитесь? Того, что помогали Фишеру?

— Да.

— Но почему вы это делали?

— Я думал, что я баск… — Гаровильо снова плакал. — Я родился как баск, я говорю как баск. Я горжусь тем, что я баск…

На черное пятно тайны упал яркий свет. И Дэвид увидел…

— Хосе, вас они тоже исследовали? Проверяли… на расовую принадлежность?!

— Да.

— И они вам сказали, что вы — не баск?

Ответ прозвучал почти неслышным шепотом:

— Да…

— Они что, сказали вам, что вы — кагот?

В оконные стекла колотил дождь. Хосе Гаровильо смотрел на тарелку с наполовину съеденными мальками угря, стоявшую на его коленях, — а потом вдруг поднял ее и швырнул в огонь. Жареные мальки высыпались в умирающий огонь.

Хосе уже невнятно бормотал:

— Да-да-да-да-да! Они мне сказали, что я не баск, что на самом деле мои предки были каготами. Проклятый народ. Люди гусиной лапы, люди с зобом! Безумцы. Сарацины. Неприкасаемые с перепончатыми пальцами! Да!

Дэвид, справившись с изумлением, продолжил расспросы:

— Значит, вы именно потому оказались здесь? В доме каготов? Поэтому вы знали, где он находится?

— Да, Дэвид. Когда Фишер получил результаты моих тестов, они перевели меня из барака с басками в барак с каготами. Нацисты были просто одержимы тем, чтобы… чтобы правильно всех рассортировать. Эта раса там, этот народ здесь. Иудеи — отдельно. Цыгане — отдельно. Они были похожи на хлопотливых старух. Расовая иерархия. Мерзость! Но я так стыдился того, что они сделали со мной, так стыдился… — Хосе стер очередную слезу тыльной стороной ладони, покрытой коричневыми пятнами, и посмотрел на Дэвида в упор. — Меня с детства учили презирать… нет, держаться подальше от каготов. Мы, баски, знали, что это такое — быть париями, быть меньшинством. Мы, в общем, сочувствовали каготам, да. Но все равно где-то в глубине души мы, как французы и испанцы, считали каготов ниже себя, чем-то вроде крыс или змей. Дрянные люди! Что-то с ними не так.

— Значит, Фишер вам сообщил, что по крови вы кагот, а не баск. А потом нацисты перевели вас в ту секцию лагеря, где размещали каготов. Но что случилось потом, Хосе, как вы…

— Там, в бараках, я разговаривал с многими каготами. Они и рассказали мне об этом доме. Они вообще многое мне рассказали о своем народе. О моем народе. Я пытался смотреть на них как на свой народ, пытался поверить, что они мне братья, но…

— Но вы слишком стыдились этого?

— Да.

Дэвид чувствовал, как наконец начинает проявляться логика всей этой странной и чудовищной истории.

— Так что же вы сделали, Хосе? Вы от них отказались?

— Хорошее слово. Отказываться. Да, я отказался от собственной крови. Потому что я хотел жить. В том лагере нацисты и священники были в особенности жестоки именно с каготами; священники называли их сыновьями Каина и пытали и убивали их больше, чем прочих, так что мне хотелось снова стать баском — просто для того, чтобы спасти собственную жизнь. И меня ведь воспитывали как баска, и я продолжал в душе чувствовать себя баском.

— И вы обратились к Евгению Фишеру?

— Да, я пошел к Фишеру и другим докторам. Я сказал им, что если они сделают вид… если они забудут о том, что я кагот, и вернут меня к баскам, я буду им помогать.

— Как именно?

Старик долго смотрел на чуть дышащий огонь.

— Я ведь был тогда очень молод, почти мальчишка, но уже был известен как радикал. Я имел влияние на других молодых басков в лагере. На настоящих басков, — он поднял горестный взгляд на Дэвида. — Баски — очень храбрый народ, у них мятежный дух, неукротимый. Они постоянно задирали нацистов, затрудняя работу Фишера, то и дело пытались бежать… — Хосе покачал головой. — Вот я и стал их выдавать. Да, я стал предателем. Я объяснил Фишеру, что могу воспользоваться своим влиянием, чтобы облегчить ему жизнь. Я мог бы убедить басков объединиться, чтобы можно было разом выявить всех бунтовщиков… Но только если меня переведут из секции каготов и вернут мне мою баскскую кровь.