И с тех пор он никогда не приезжал сюда, никогда не посещал Францию, никогда не пожелал узнать, что произошло, как именно они разбились, как его мама и папа погибли, погибли вместе. Вместо того Дэвид собрал все свои чувства, воспоминания, мрачные мысли и рассуждения и запер их в черном железном ящике в соляной шахте своей души, как некое сокровище, скрытое ради сохранности в момент вторжения нацистов; а потом ему пришлось работать, и учиться, и держаться на плаву, несмотря ни на что, и защищаться… но теперь он был здесь, в Гаскони. Рядом с Наварреном. Рядом с Наварреном.

— Эй, что с тобой?

Улыбка Эми была полна сочувствия, и тревоги, и почему-то любви. А может, ничего такого в ней и не было. Может, он просто ошибался?

— Все в порядке, — в горле у него слегка пересохло. — Просто… я только что… Я кое-что понял. И это все время было у меня перед глазами.

— Что?

Онемев от изумления, Дэвид сунул руку в карман куртки, достал карту. Эми наблюдала за тем, как он расстелил ее на столе, эту мягкую, потрепанную карту с маленькими синими звездочками.

Мартинес уже всматривался в крошечные пометки, в городки, помеченные синими звездами. Карта внезапно обрела некую ужасающую значимость; молодой человек сглотнул, пытаясь избавиться от комка в горле.

— Смотри. Сюда. Видишь, как нарисованы эти звездочки, как тщательно? Я теперь узнал стиль.

— Прости?..

— Это рука моего отца! Должно быть, карта принадлежала ему. И именно он поставил отметки… Вот это место. — Дэвид показал на города, отмеченные на французской части карты; Эми даже привстала со стула и пристально всмотрелась.

— Навар… рен, — прочитала она. — Недалеко отсюда… и он помечен, значит, там тоже есть церковь. Ладно…

— Но рядом с ним, вот… — палец Дэвида чуть передвинулся и показал на крохотный городок рядом с Наварреном.

Эми посмотрела на него.

— Гюрс? Да, рядом…

Дэвид кивнул. Во рту у него стало сухо, как в пустыне.

— Гюрс.

— И это значит?..

— Я уже слышал это название. Давным-давно. Помню, миссис Андерсон шепотом произносила это слово. Знаешь, так говорят взрослые, когда что-то обсуждают и не хотят, чтобы дети их услышали.

— Значит, Гюрс…

— Думаю, это то место, где разбились мои родители. А эта карта, должно быть, находилась у отца, когда все это случилось. Когда моих родителей убили… Они следовали по этой карте.

Сидя в своем кабинете, окно которого выходило на маленькую лужайку перед его скромным домом в северном пригороде Лондона, Куинн пытался работать. Но его четырехлетний сын Коннор то и дело врывался в кабинет — то для того, чтобы показать отцу паука, то чтобы спросить, что любят есть овцы, то вдруг решал, что ему просто необходимо прямо сейчас посмотреть мультфильм «Паровозик Томас и его друзья»…

Отец не находил в себе сил сопротивляться требованиям сына; Саймон понимал, что он слишком снисходительный родитель, но, возможно, дело было в том, что он обзавелся сыном довольно поздно — в тридцать шесть лет. Но скорее он потворствовал всем прихотям Коннора просто потому, что слишком любил мальчика, его пытливые светло-голубые глаза, то, как упорно пацан сражался с непослушным мячом, когда они играли в футбол. Коннор был олицетворением бешеной энергии детства. И он постоянно смешил родителей.

Но Саймон просто обязан был закончить работу. Две его первые статьи в «Телеграф» — о весьма странных и притом явно связанных между собой убийствах — вызвали достаточный интерес, чтобы редактор потребовал продолжения. Еще и еще. В результате журналисту пришлось всю неделю заниматься кое-какими исследованиями.

Наконец, умиротворив Коннора с помощью натурального малинового сока, извлеченного из холодильника, Саймон вернулся в кабинет, решительно захлопнул дверь и предоставил паровозику Томасу самостоятельно развлекать своего сына. Снова усевшись перед компьютером, журналист еще раз бросил взгляд в окно, на бесконечный пригород, на какую-то полную домохозяйку, развешивавшую постиранное белье…

А потом окунулся в Интернет.

Синдактилия.

Проблема оказалась в том, что узнавать-то особо было и нечего. Получасовые поиски сообщили Дэвиду только то, что уже рассказала супруга доктора: эта деформация была в общем обычной. Она связана с некоторыми генетическими синдромами, проявлявшимися в определенном наборе болезней, обусловленных особыми нарушениями на уровне хромосомного набора. Синдромы носили весьма звучные имена: синдром Аарскога, синдром Смита — Лемли — Опица, синдром Корнели де Ланж…

Саймон моргнул, всматриваясь в светлый экран компьютера. Он дважды прочитал все имена. Потом взял авторучку и выписал их в блокнот.

Что-то щелкнуло у него в голове. Многие из имен были французскими: синдром Барде — Бидля, синдром Апе…

Французские имена?

Еще двадцать минут поиска в Интернете объяснили Саймону, почему это так. Многие из перечисленных синдромов были напрямую связаны с близкородственными браками, или, как причудливо обозначил это явление один из сайтов, с «единокровным спариванием». И такие близкородственные браки были обычным делом в изолированных горных поселениях.

Таких, как поселения в долинах Альп и Пиренеев.

Именно потому столь много французских докторов первыми заметили такое нарушение и дали им собственные названия. Все эти синдромы частенько встречались в горных французских деревеньках.

Саймон смотрел и смотрел на пульсирующие на экране слова. Пиренеи. Юг Франции. Пиренеи. Французская Страна Басков. Снова взяв авторучку, журналист бесцельно, не зная причины, записал слово «Пиренеи» в своем блокноте. Потом уставился на страничку блокнота. Он слышал, как где-то в глубине дома радостно смеется его сын, но воспринимал все отстраненно… Куинн был сосредоточен до предела. Мысль работала стремительно.

Снова вернувшись к компьютеру, Саймон быстро набрал «Пиренеи» и «деформации». И просмотрел несколько сайтов. Он нашел упоминания о зобе. О психотических расстройствах. Наследственных недугах, первичными причинами которых были укусы насекомых, или недостаток йода, или недостаток еще чего-либо в питании.

И вплоть до XVIII века по всем Пиренеям разного рода деформации частенько воспринимались людьми как знак проклятия или ведьмовства.

На одном из склонных к цветистости сайтов говорилось: «В период великого ведьмовского безумия XVI и XVII веков сотни невинных жертв были подвергнуты пыткам, изувечены или сожжены у столба просто потому, что им не повезло родиться с лишним пальцем или третьим соском; людей буквально забивали камнями из-за врожденного кретинизма…»

Пытки. Нанесение увечий и сожжение. Мысли Саймона мгновенно вернулись к отвратительным фотографиям жертвы из Примроуз-Хилл. Ее «связали узлом». Была ли это особая пытка для ведьм?

На поиск ответа ушло ровно четыре секунды. Вот оно. Саймону показалось, что его сердце забилось настолько громко, что его можно было услышать в соседней комнате.

«Связывание узлом. Обычная пытка в XVII веке; заключалась в том, что в волосы женщины, обвиняемой в колдовстве, втыкали кол и начинали наматывать на него волосы все туже и туже. Когда у инквизитора уже не хватало сил на то, чтобы вращать кол, он мог схватить голову ведьмы и крепко держать ее или закрепить в особом устройстве, в то время как более сильный человек продолжал действие. Таким образом обычно срывали скальп с головы жертвы».

Саймон не понимал, почему копы сами все это не выяснили. Если верить Сандерсону, Томаски ведь уже искал справки по «связыванию узлом». Видимо, здесь полиция сработала непрофессионально… или они просто скрыли кое-что от журналистов. Придержали кое-что для себя. Такое часто случается.

Саймон повернулся налево и записал кое-что в свой блокнот. Некое напоминание. Потом снова уставился на экран. А что насчет той женщины с острова Фула? Той, лицо которой изрезали на ленты? Саймон просмотрел список пыток, применявшихся к ведьмам; от охватившего его ужаса ему потребовался небольшой перерыв. «Испанский паук», пытка на колесе, «кресло Иуды», «испанский сапог», четвертование лошадьми, «груша боли» — «груша боли»?… а потом он наконец нашел и то, что искал.