Эта деревня называлась Этксалар.

Дэвид произнес слово «Этксалар» вслух, тренируясь; Эми улыбнулась, очень мягко.

— Нет. Не надо произносить «кс», они говорят «чххх»… с придыханием.

— Этч… аларрр?

— Так гораздо лучше.

Они остановились за каким-то грузовиком для перевозки скота. Эми казалась рассеянной. Всю дорогу она, как бы между делом, задавала Дэвиду вопросы о его прошлом, о Лондоне, об Америке, о его работе. Он рассказал ей кое-какие ничего не значащие подробности.

А потом она спросила его о личной жизни.

Мартинес немного помолчал, но потом признался, что одинок. Эми спросила почему. Коровы, стоявшие в грузовике, неодобрительно посматривали на них.

— Наверное, я отталкиваю людей до того, как они успевают в достаточной мере ко мне приблизиться, — ответил Дэвид. — Возможно, это из-за того, что я рано потерял родителей. И не доверяю людям, которые трутся возле меня.

Снова последовала долгая пауза. Потом Мартинес спросил:

— А вы? У вас кто-то есть?

И опять последовало молчание. Грузовик с коровами тронулся с места, они последовали за ним, катя мимо маленьких грушевых садов. Наконец Эми сказала:

— Дэвид, я должна кое в чем вам признаться. Я лгала вам. По крайней мере…

— Что?

— Я далеко не все вам рассказала.

— О чем?

Зеленовато-голубой фон горных склонов обрисовывал ее профиль. На лице Эми отражалась внутренняя борьба. Дэвид предложил:

— Не хотите — не рассказывайте, не надо.

— Нет, — возразила Эми. — Вы заслуживаете объяснения. К тому же мы едем к Хосе, отцу Мигеля.

Она повернулась к Дэвиду и внимательно посмотрела на него; в ее глазах были и напряжение, и отчаянная храбрость.

— Мы были любовниками. Мигель был моим парнем. Давно.

— Боже…

— Мне было тогда двадцать три года. Я только-только приехала в Страну Басков. Я была совершенно одинока. Молодая и глупая. Я не упоминала об этом, потому что… ну, наверное, мне было стыдно…

Дэвид повернул руль, они обогнули угол; деревья и живые изгороди плавно скользили мимо. Потом Дэвид все же сказал:

— Вы знали, что он состоит в ЭТА. И все же?..

— Все же спала с ним? — Эми вздохнула. — Да, я знала. Muy stupido.[12] Но я уже сказала: я была очень молода, и… молодых девушек вечно притягивают к себе разные ублюдки, разве не так? Плохой парень. И так далее. Даже насилие не пугает. — Эми покачала головой. — Наверное, это было нечто вроде юношеского протеста. К тому же Мигель казался таким загадочным… и он умен, и хорош собой, и широко известен, невероятно силен и энергичен… — Эми заставила себя улыбнуться. — Вообще-то он немножко похож на вас. Только старше и более поджарый.

— Только я не калечу, не пытаю и не убиваю людей и… не бью женщин в барах.

— Разумеется. Разумеется. Я и сама все поняла через пару месяцев, разобралась, что он настоящий подонок. И… — Эми неловко помолчала, собираясь с силами, и наконец призналась: — И еще в нем есть что-то нездоровое. Он очень странно себя вел… в постели. Я ушла от него через два месяца.

Дэвид не знал, что и сказать; ее откровенность обезоруживала.

Когда они проезжали мимо какой-то фермы, он смог задать еще один вопрос:

— И вы до сих пор поддерживаете какие-то отношения?

— Нет. Нет, если это зависит от меня. Но иногда встречи просто неизбежны. Мигель познакомил меня со своим отцом, Хосе, и с ним мы до сих пор остаемся хорошими друзьями, он помогает мне в работе. А я по-настоящему люблю свою работу… точно так же, как люблю эти горы. — Эми вздохнула. — Но Мигель постоянно где-то неподалеку, прячется, таится; он преследует меня с тех самых пор… Знаете, то, как вы вели себя там, в баре, было очень храбрым поступком…

— Он бил вас, когда вы были вместе?

— Да. Именно тогда это и случилось. Он однажды ударил меня, и я от него ушла. Ублюдок.

Дэвид снова подумал о шраме на ее лбу. Шрам совсем не был похож на результат домашнего скандала. Но Дэвиду не хотелось любопытствовать дальше. Фермы кончились, начался лес, они медленно поднимались все выше.

— Эми… спасибо, что рассказали мне… — Дэвид посмотрел на нее. — Вы ведь совсем не обязаны были все это говорить. По сути, вы вообще не обязаны были что-то для меня делать.

— Я теперь сама в это замешана.

— Да будет вам.

— Но это действительно так. Определенно. И, кроме того, я чувствую в вас нечто вроде… родственной души.

— В каком смысле?

— Дело в моей собственной семье. — По ветровому стеклу застучали легкие, сердитые капли дождя. — Мой отец умер, когда мне было десять лет, а мать немного погодя начала пить. Мы с братом оказались практически предоставлены сами себе. Потом брат эмигрировал в Австралию. И все, что у меня осталось, — пьющая мать и далекий брат… потому что вся остальная родня погибла во время холокоста — все предки, все двоюродные и троюродные… Все умерли. Потому, наверное, я себя ощущаю… немножко сиротой. — Эми повернулась и посмотрела на Дэвида. — Примерно как вы.

В приоткрытое окно машины врывался ветер, трепавший ее светлые волосы. Монолог, похоже, немного успокоил девушку; теперь она выглядела не такой встревоженной.

— Здесь поверните направо. Мимо часовни.

Дэвид послушно повернул руль.

— Иной раз мне хочется понять, — снова заговорила Эми, — не потому ли я так привязана к баскам, что я еврейка? Они очень остро ощущают себя как народ, знают, кто они такие, где их родина. Они ведь так долго живут здесь. Единый народ, живущий на одном и том же месте. А евреи вечно блуждали, мы и сейчас продолжаем блуждать… — Она сильно потерла лицо, словно пытаясь проснуться. — Ну, неважно. Мы почти приехали.

Дэвид переключил скорость, огибая очередной угол. Он думал о Мигеле Гаровильо, о его худощавом опасном лице, о темных жестоких глазах… Эми заверила его, что Мигель не появится в доме своего отца. Хосе обещал, что его сына вообще не будет поблизости.

Но то, как Мигель налетел на Эми в баре, было слишком трудно забыть. Дикая, жестокая ревность. Или нечто большее, чем ревность. Что-то похожее на страстную ненависть.

Эми показала рукой вперед:

— Сбросьте скорость… здесь очень узкая дорога.

Перед ними возник тенистый проселок с глубокими колеями, который, казалось, уводил прямо в туманный горный лес. Дэвид осторожно вел машину по грязным выбоинам; и как раз тогда, когда колеса уже готовы были забуксовать, дорога вышла на поляну, и Эми сказала:

— Здесь.

Дом, стоявший на открытом пространстве, был маленьким, нарядным, с яркими белыми стенами, его украшали зеленые деревянные жалюзи. Дождь прекратился, лучи солнца прорезали тающий туман. А перед домом, важно размахивая беретом, стоял самый бодрый и веселый старик, каких только приходилось видеть Дэвиду. И у него были очень длинные мочки ушей.

— Ой! — заговорил Хосе Гаровильо, внимательно всматриваясь в Дэвида, когда тот выходил из машины. — Zer moduz? Pozten naiz zu ezagutzeaz![13]

— Э-э…

— Xa! Да не пугайся ты, друг мой Дэвид… Мартинес! — старик хихикнул. — Входи, входи, я не заставлю тебя говорить по-басконски. Я прекрасно говорю на твоем языке. Мне нравится английский, я обожаю ваши ругательства. Долбаный идиот! Это куда выразительнее, чем финские словечки!

Он улыбнулся и повернулся к Эми. И его улыбчивое лицо на мгновение затуманилось, когда он увидел поблекший синяк на лице девушки.

— Эй… Эми! Ай… Мне так жаль. Lo siento.[14] Я уже слышал о том, что случилось в «Бильбо». — Старик содрогнулся от сочувствия. — Но что я могу поделать? Мой сын… мой ужасный сын… Он пугает меня. Но, Эми, скажи, что я могу для тебя сделать, и я это сделаю.

Эми шагнула к нему и обняла.

— Со мной все в порядке. Дэвид мне помог. Правда, Хосе.

— Но, Эми… El violencia?[15] Это так ужасно!