Леопольд Австрийский, недолюбливавший Ричарда, решил поддержать Бове и стал уверять, что убийство христианами такого количества пленных иноверцев запятнает рыцарскую честь крестоносцев. Герцог поднялся во весь свой рост и упомянул о милосердии и смирении, о том, что они обесславят себя на весь мир, поступив столь безжалостно по отношению к пленникам.

– Я вижу, что у герцога Австрийского есть свой план, как поступить с пленниками, – заметил Ричард. – Итак, мы слушаем, ваша светлость.

Леопольд стал багроветь, взгляд его эмалево-голубых глаз заметался.

– Вы готовы остаться в Акре, охранять и содержать за свой счет сарацинских невольников? – попытался подсказать герцогу Бове.

– Черта с два! – огрызнулся Леопольд. – Я прибыл сюда сражаться во имя Христа, и вы не заставите меня нянчиться с нехристями. Да и денег у меня столько нет, чтобы их кормить и платить охране. Поэтому я предлагаю поступить великодушно – отпустить язычников на все четыре стороны.

Он бросил взгляд на Конрада, ожидая от него поддержки, но тот отвел глаза. Даже епископ Бове вынужден был объяснить Леопольду, что сарацины пойдут не на четыре стороны, а только в одну: в сторону ставки Саладина, чтобы там снова взяться за оружие и снова убивать христиан.

После этого герцог Австрийский со вздохом вынужден был признать, что не ведает, как еще они могут поступить, и после некоторого колебания тоже положил руку на стол, присоединив свой голос к сторонникам казни акрского гарнизона.

– И чем скорее, тем лучше, – добавил он. – За всеми этими спорами мы никогда не доберемся до Иерусалима.

Тут вмешался отмалчивавшийся до сих пор молодой граф Генрих Шампанский. Он сказал, что раз у мусульман принято продавать своих невольников в рабство, то и они могли бы продать пленных сарацин в неволю.

– И где вы видели у нас рынки рабов? – резко заметил магистр Госпиталя Гарнье. – Или вы забыли, что наша Церковь выступает против рабства? В христианских странах на рабство смотрят как на гнусность и зло. Если мы начнем торговать пленниками, то уподобимся неверным с их лжепророком.

Генрих еще какой-то миг колебался. Он был против резни. Но раз выхода нет… Вздохнув, он тоже присовокупил свой голос к тем, кто признал, что пленников придется казнить.

Оставался только Конрад Монферратский.

– Мне противно то, на что вы решаетесь. Когда я договаривался о сдаче Акры, то не имел в виду, что мы устроим массовую казнь сдавшихся на нашу милость воинов.

– Не на нашу, маркиз, – заметил магистр де Сабле. – На милость своего султана, который обещал их выкупить. Но ныне, похоже, Саладин решил, что христианская милость надежнее его обещаний. И тем принудил нас поступить так, как нам остается, – избавиться от пленников.

– И все же я не желаю в этом участвовать! – не уступал Конрад. – Я просто умываю руки.

И он поднялся, чтобы уйти. Но голос Ричарда его задержал:

– Маркиз, вы сейчас ведете себя, как Понтий Пилат, снимая с себя всякую ответственность.

– Не смейте сравнивать меня с ним! – резко оглянулся Конрад.

Потом взгляд его скользнул по лицам собравшихся. Его глаза сочились ненавистью. Но он, как и иные, отказался взять на себя охрану и содержание пленных.

Просто ушел.

– Не слишком активная позиция, – заметил Бове. – Что ж, исходя из сложившейся ситуации, я вынужден буду присовокупить свой голос к большинству.

При этом всем своим видом он выражал неудовольствие и только кивнул, когда Балиан Ибелин со вздохом сказал, что у них еще есть надежда на то, что Саладин исполнит хотя бы часть обговоренных условий – передаст крестоносцам Животворящий Крест. Даже если не вернет пленных христиан…

До этого оставалось ждать всего один день. А пока следовало готовиться к казни. Ибо в честность Саладина присутствующие уже мало верили.

– Персик мой! – негромко произнес Мартин, похлопав коня по крутой холке.

Высокий саврасый жеребец фыркнул в ответ и стал бить копытом по земле в деннике, выражая радость от ласки хозяина.

Обычно Мартин не давал своим лошадям клички: они часто погибали в боях, а когда знаешь, как их зовут, пережить потерю еще тяжелее. Этого саврасого он тоже никак не называл – саврасый и все. Персиком – этой смешной кличкой – его нарекла Джоанна де Ринель, красивая молодая женщина, с которой Мартин одно время ехал по неспокойным землям Малой Азии. Однако вспоминать о самой Джоанне не хотелось. Она предала Мартина, выдала своему брату-тамплиеру, и Мартин лишь в последний миг избежал пленения… и гибели. Ибо такой человек, как маршал Уильям де Шампер, не оставил бы его в живых. Джоанна должна была это понимать. Но все же предала.

Так что прочь все мысли о ней! Она в прошлом.

Мартин тряхнул головой. Нет, он решительно не желал о ней больше думать. Хотя и называл коня, как и она, – Персиком. Глупое прозвище, какое могла измыслить только женщина. Но все же Мартин рад, что саврасый снова с ним. Еще до падения Акры он оставил коня в лагере крестоносцев и почти не вспоминал о нем. Другие дела, другие заботы: ему было поручено вывезти из осажденного города семейство своего друга и покровителя Ашера бен Соломона. Мартин справился с заданием, защитил и отправил из Акры еврейское семейство, но самому пришлось остаться, тогда как евреев взялись сопровождать его друзья – рыжий норвежец Эйрик и сарацинский воин Сабир. Мартин вполне мог положиться на них обоих. Самому же уехать не удалось, и он скрылся от разыскивающих его тамплиеров маршала де Шампера, поступив в услужение к королю Иерусалимскому Гвидо де Лузиньяну. Со временем он намеревался тайно скрыться. Ему, ловкому и умелому воину, ученику ассасинов, рыцарю без сюзерена и страны, опытному путнику, умевшему изменять внешность и побывавшему на своем веку во многих странах, это не составило бы труда. Особенно учитывая, что были люди, которые обязались дождаться его в Антиохии, чтобы отвезти к его невесте Руфи, дочери Ашера бен Соломона. Но все же он пока оставался в Акре.

Мартину самому не совсем была ясна причина этой задержки. Себе он пояснял, что просто выжидает удобного случая, в действительности же ему вдруг стало любопытно, как дальше пойдут дела у крестоносцев. Христовы рыцари уже отбили у султана огромную портовую крепость Акру и готовились к дальнейшему походу, собираясь отвоевать Иерусалим. Они жаждали реванша за свое былое поражение, в котором Мартин сыграл не последнюю роль.

Вина за гибель владений крестоносцев в Палестине давно томила его душу. Мартин прятал ее глубоко в себе, но успокоения это не приносило. И вот теперь он вдруг подумал, что может случиться невероятное и эти отряды отчаянных храбрецов крестоносцев сумеют вернуть свои утраченные владения. Он хотя бы посмотрит, как у них это получится. А потом уедет. Мартин не собирался задерживаться долго, только на время… Это было не совсем благоразумно, а для него и вовсе опасно. Но Мартин, будучи всю жизнь расчетливым и предусмотрительным, ныне ощущал, как в нем словно что-то сорвалось. Чувство, не подвластное разуму, удержало его в Акре.

Пока ему ничего не угрожало. Выдав себя за жителя Аскалона Мартина Фиц-Годфри, он неплохо устроился в свите Иерусалимского короля Гвидо. Более того, он был на хорошем счету, носил звание капитана, обучал новых рекрутов, получал плату и мог преспокойно оставаться в резиденции Лузиньянов, не опасаясь, что здесь его разыщут тамплиеры Уильяма де Шампера. Брат Гвидо, коннетабль Амори де Лузиньян, особо покровительствовал мнимому Фиц-Годфри, порой даже обсуждал с ним дальнейшие планы. Именно Амори обратил внимание на то, что у командира отряда Лузиньянов нет достойного коня, и даже сам отправился с ним подобрать лошадь. Коней павших крестоносцев продавали с торгов в Акре, и Амори не поскупился, предложив капитану своего отряда выбрать скакуна, какого тот пожелает. Мартин же не раздумывал, когда в шеренге выставленных на продажу лошадей заметил своего саврасого. Эта масть не считалась благородной у рыцарских коней: светло-рыжий, почти песочный, с более светлым брюхом, но темным окрасом на спине, конь имел проходящую по хребту темную полосу – так называемый «ремень», намек на диких предков коня. Да и темные ноги имели некоторую полосатость, а грива и хвост, почти черные в массе, перемежались с бурыми и даже светлыми прядями. И все же конь был хорош – сильный, поджарый, с изящной длинной головой и крутой холкой.