Ошеломленный падением, я корчился на земле, как и придавленный мною человек. Вонь, исходившая от его тела, предупредила меня о том, что это варвар. Вовремя очнувшись, я выхватил кинжал и погрузил в его тело. Разбойник распластался на земле, я снова потянулся к щиту и попытался подняться. Но прежде чем сумел встать на колени, на меня рухнул человек. Я сразу узнал его. Это был один из тех двоих юношей, что бросились в бой возле моей колесницы. Наконечник копья попал ему прямо в рот и пробил череп. Он принял на себя предназначавшийся мне удар и испустил свой последний вздох как раз тогда, когда я выбрался из-под него.

Мне удалось встать на ноги и нащупать меч. Впереди, в толпе, бились испуганные кони, увлекая разбитую колесницу. Одного колеса не было, и колесная ось вспахивала землю. На земле ничком лежал мой возничий в грязном и порванном белом хитоне. Но на подробности времени не было – я дернул вверх щит, чтобы отразить направленный в голову удар.

Какой-то миг мне казалось, что я остался в одиночестве среди врагов. Но потом в голове моей прояснилось, и я начал узнавать голоса. Все мои спутники были рядом, подбегали отставшие, перекликавшиеся как свора псов, травящих дикую свинью. Я услыхал собственное имя, увидел свой шлем в чьей-то руке, другая, перехватив его, торопливо надвинула его мне на голову. Я разразился громким пеаном, чтобы все узнали о том, что я жив, и мы бросились вперед.

Из всех, кто воевал под моей рукой, я никого не любил больше, чем тех – самых первых; они были уроженцами другой страны, в жилах их текла чужая кровь, поначалу я даже с трудом понимал их язык, но теперь мы не нуждались в словах – как братья, которые понимают друг друга по взгляду, улыбке. И в год очередных игр, свершая жертвоприношение, я всегда вспоминаю, кому в тот день был обязан жизнью.

К полудню битва закончилась. Пленников мы не брали. Варвары скормили псам и коршунам много добрых людей, и теперь пришел час расплаты. Удивили взятые после битвы трофеи. Одни бежали сюда с собственным добром, другие же – прихватив награбленное павшим господином. Мы выставили вокруг добычи охрану – достойных доверия мужей от всех трех участвовавших в битве сторон, – и знатные люди начали ее пересчитывать.

Как всегда после битвы, воины теснились друг к другу, перевязывали раны, отдыхали и говорили. Вместе со своими людьми я сидел возле источника, выбивавшегося из земли между скал; некоторые пили чистую воду, другие, раздевшись, омывались ниже по течению. Один из наших был тяжело ранен – копьем ему перебило ногу; за неимением ничего лучшего я прибинтовал ее к древкам двух дротиков, превознося деяния раненого на поле брани, чтобы отвлечь его от боли. Кто-то окликнул меня, и я увидел Палланта, бежавшего возле моей колесницы, – он остался жив. Я потерял было его из виду и решил, что он заботится о погребальном костре. Но он тащил за собой живого мужа, одетого в грязный белый хитон. Я вскочил на ноги – это был мой возничий.

– Привет мой тебе, Ризон, – проговорил я. – Мы вместе упали из колесницы, и я решил, что ты погиб. Куда тебя ранило?

Паллант ткнул растопыренной пятерней в спину возничего, так что тот повалился на землю.

– Ранен?! Посмотри на него, Тесей. Я дам ему по барану за каждую рану, которую он сумеет обнаружить на себе. Я все искал его после битвы: мне-то было видно, что случилось, когда колесо отлетело. От неожиданности ты полетел вперед, но этот знал, в какую сторону падать. Клянусь, его голова даже не коснулась земли, он просто изображал беспамятство, пока битва не удалилась от него.

Я посмотрел на жавшегося к земле Ризона и увидел его лицо. Свет победы, гордость за отвагу своих друзей наполняли мое сердце любовью ко всему миру, но теперь на душу легли холод и мрак. Я подумал: «Передо мной трус. Но он согласился вести богатую колесницу. Почему?»

И я сказал:

– Пойдемте посмотрим.

Мои люди снова направились со мной на поле боя. Над ним уже собирались хищные птицы, разрывая едва подсохшие раны, жужжание мух мешалось со стонами и жалобами умирающих. По всему полю у поверженных врагов отбирали одежду и оружие. Посреди побоища – кораблем, выброшенным на берег, – лежала опрокинутая колесница, а возле нее – мертвый конь. Бронзовое колесо отлетело на несколько локтей от колесницы. Я сказал своим спутникам:

– Поднимите колесную ось.

Они оторвали ее конец от земли, и я заглянул в отверстие для колесной чеки. Оно было забито землей, но, поковыряв кинжалом, я нашел, что искал. Скатав пальцами шарик, я показал его остальным. Воск. Чека была слеплена из воска.

Последовали восклицания, и все принялись ощупывать ось и спрашивать, как я догадался заглянуть в отверстие.

– У нас дома есть об этом старая песня, – пояснил я. – Зря они попытались подстроить такую каверзу мужу из страны Пелопа. Ну, что скажешь, Ризон? – Но он только молча разглядывал землю, сотрясаясь всем телом. – Скажи мне, – продолжил я, – почему ты так поступил? Теперь тебе уже нечего терять. – Бледный, он молчал как и прежде. – Ну же, Ризон. Поднимал ли я когда-нибудь на тебя руку или чем-нибудь вредил твоему положению? Может быть, обделил при раздаче добычи? Или же убил твоего родича, лег с твоей женой или наложницей? Какое зло причинил я тебе, чем заставил желать моей смерти?

Он не ответил, и Паллант проговорил:

– Зачем терять понапрасну время, Тесей? Все ясно и так.

Но когда Ризона подхватили, чтобы увести, он припал лицом к земле со слезами:

– Помилуй меня, Керкион! Я сделал это не по своей воле. Ксанф угрозами принудил меня. Я пошел на это, чтобы сохранить свою жизнь. Ксанф поверг меня в страх.

Тут все затаили дыхание, ощущая скорее трепет, чем гнев. Ведь я принадлежал богине Део и еще не правил даже четверти положенного срока.

– Но почему тогда, – продолжал я, – ты не открыл мне его замыслы, если не испытываешь ненависти ко мне? Неужели про меня говорят, что я забываю друзей?

Но Ризон лишь повторил:

– Ксанф поверг меня в страх, – а потом вновь припал к земле, умоляя сохранить ему жизнь.

Люди смотрели на меня. Мне было хорошо возле ручья, среди теперь уже проверенных друзей; я думал, что уже понял единственный секрет царской власти. Но нельзя же вечно оставаться мальчишкой.

– Ты просишь слишком многого, – отвечал я. – Только что ты покушался на мою жизнь, потому что Ксанфа боишься сильнее меня. Ты кое-чему научил меня. Эй, кто сегодня сражался копьем, сохранив острый меч? Если есть такой, пусть даст мне оружие. – Мне принесли меч, и я сказал: – Положите шею его на ярмо и держите за ноги и волосы.

Так они и сделали, скрыв от меня лицо предателя. Широко размахнувшись мечом, я разрубил шею и позвоночник. Ризон умер не столь уж тяжелой смертью, если не считать страха.

Потом мы совершили жертвоприношения богам, чтобы отблагодарить за победу. Элевсинцы возносили свои приношения богу войны Эниалию,[62] я тоже принес ему жертву – глупо пренебрегать местными богами, где бы ты ни оказался. Но я поставил и алтарь Посейдону, на его месте теперь святилище бога.

Мы сожгли павших. Паллант уложил труп Ризона под ноги своего мертвого друга, и я понял, почему он не стал оплакивать его, а отправился на розыски предателя. Сквозь дымную пелену погребального костра на меня смотрели глаза Ксанфа. Но время еще не пришло.

Мне сказали, что Пилас был сегодня ранен, и я отправился проведать его. Рука мегарийского царевича была в лубке – рана пришлась в плечо, – но он по-прежнему распоряжался своими людьми. Мы переговорили, и я отправился к себе, но сперва выразил свое удовольствие от того, что рана оказалась нетяжелой.

Пилас поглядел на меня ясными серыми глазами и произнес:

– Я чувствую руку судьбы, Тесей. Нить твоей жизни крепка и разрывает нити других мужей, соприкасаясь с ними. Так решили прядильщицы.[63]

Помню, я удивился тогда. Но Пиласа, должно быть, осенило предвидение, потому что рана его оказалась смертельной, и он умер в Мегаре. Узнав об этом, я опечалился, жаль было терять близкого друга. Но все же, если бы он остался жив, камень на границе Аттики не стоял бы на своем нынешнем месте – на рубеже между Истмом и островом Пелопа.