Мрачное настроение не отпускало меня. Я решил не ужинать в зале – чтобы не поссориться с кем-нибудь и не завести врагов. Возле гавани жила девица, которая могла бы вытерпеть меня, к чему обязывал ее род занятий.

С алтаря поднимался последний сизый дымок, и я остановился, чтобы приветствовать бога. Подстреленный заяц все еще оставался в моей руке. Я решил – не буду разрезать его. Не стоит скупиться перед Аполлоном. Пусть бог получит всю добычу, ведь он достаточно часто посылал мне дичь ни за что.

Алтарь чернел на фоне светлого заката, отливавшего желтой примулой. Вечернее жертвоприношение догорало на нем, и запах опрысканного вином сожженного мяса висел в воздухе. В доме жрецов было тихо – ни огонька, ни дымка. Они, быть может, отправились за дровами или водой. Вокруг – ни одного человека, только тусклый свет и великая синева во все стороны – горы, море и острова. Пустота эта встревожила даже моего пса: шерсть на его загривке встала дыбом, и он заскулил. Вечерний ветерок тронул тетиву моего лука, и она отвечала ему тонким и странным гудением. И вдруг я почувствовал себя таким одиноким, словно муравей, тонущий в реке. Я бы отдал все что угодно, лишь бы увидеть какую-нибудь старуху с вязанкой хвороста, просто что-нибудь одушевленное. Но во всем этом просторе не было никакого движения, лишь лук мой пел комариным голосом.

Волосы зашевелились у меня на затылке, дыхание остановилось. И, словно затравленный зверь, я бросился вниз по склону, продираясь сквозь лес, пока чаща не преградила мне путь. Наконец я остановился – волосы дыбом, как у пса, – и услыхал голос, говорящий мне прямо на ухо:

– Не опаздывай сегодня, иначе не услышишь кифары.

Я знал этот голос – он принадлежал моей матери. Знал и слова: она произнесла их сегодня утром, провожая меня на охоту. Я ответил ей тогда не задумываясь, обратившись в мыслях к собственным бедам, и сразу забыл обо всем. Теперь память возвратилась далеким отзвуком.

Я вернулся к святилищу и оставил зайца на столе приношений, чтобы его могли отыскать жрецы. Мрак уныния рассеялся, и мне захотелось поесть, выпить вина и оказаться среди людей.

Невзирая на спешку, я порядком запоздал; дед, поглядев в мою сторону, поднял брови, и я заметил, что кифаред[28] уже приступил к еде. Я отправился в дальний конец стола, где он сидел среди знати, и мне позволили сесть возле него.

Это был муж средних лет, смуглый и худощавый, с глубоко посаженными глазами и тонкими губами. Он рассказал мне, что явился из Фракии, где служил в святилище Аполлона. Бог запретил ему вкушать мясо и крепкие вина, и кифаред ограничился зеленью и сыром, не излишествуя ни в том ни в другом, потому что намеревался петь. Его отливающее золотом одеяние, сложенное, лежало поблизости на скамье, и музыкант сидел за столом, завернувшись в чистое белое полотно. Тихий муж, словно ремесленник, рассуждавший о своем деле, как и многие сказители, частью крови своей был обязан береговому народу.

За едой мы беседовали о том, как надлежит делать лиру: как выбирать черепаховый панцирь, натягивать поющую шкуру, как вставлять рога. Лира, сделанная мной после того разговора, оказалась настолько хорошей, что я пользуюсь ею до сих пор. Потом со столов убрали, слуги отерли нам руки отжатыми полотенцами, прежде намочив их в горячей мятной воде; вошла моя мать и заняла свое место в кресле возле колонны. Судя по тому, как приветствовала она кифареда, можно было понять, что он уже пел для нее наверху.

Слуги спустились в зал, чтобы поесть и послушать; дед приказал поднести сказителю его кифару и предложил начинать.

Тот надел на себя синие облачения; украшавшие ткань крошечные золотые солнца в свете факелов вспыхивали огнем. Затем углубился в себя; я остановил молодежь, пытавшуюся заговорить с ним; перед нами был мастер, я понял это уже по тому, что он не стал есть в певческом облачении. И едва он прикоснулся к струнам, все притихло вокруг, лишь чесался блохастый пес.

Музыкант начал песнь о Микенах: о том, как Агамемнон,[29] первый верховный царь, отнял у берегового народа этот край и женился на его царице. Однако пока муж воевал, жена возвратилась к старой вере и выбрала другого царя; а когда ее господин вернулся домой, принесла его в жертву богам, не испросив его согласия. Их сын, укрытый эллинами, стал мужем, вернулся, чтобы восстановить поклонение небесным богам и отомстить за убитого. Но старая вера, в которой нет ничего более святого, чем мать, была у него в крови, и, совершив правосудие, он обезумел от ужаса,[30] и дочери Ночи преследовали его по всему миру. Наконец, едва ли не мертвый, он припал к порогу Аполлона, губителя тьмы. И бог шагнул вперед, поднял руку. Преследовательницы взвыли, как собаки, у которых отняли добычу, и земля поглотила их, освобождая молодого царя. Жуткая была повесть, почти невыносимая, если бы не конец ее.

Когда он закончил, грохот кубков о стол, должно быть, слышали даже в нижнем селении. Тут мать моя сделала знак, что хочет сказать свое слово:

– Дорогой отец, сегодняшним вечером все мы будем гордиться перед теми, кого здесь не было. А теперь, пока певец охлаждает свое горло напитком, не попросишь ли ты его присесть с нами и поведать о своих странствиях. Я слыхала, что он изведал мир до его пределов.

Конечно же, дед согласился, и кресло сказителя передвинули. Я тоже отправился во главу стола, и мне поставили стул возле колен матери. Сказитель опустошил кубок, и после надлежащих похвал мать спросила, куда лежала его самая долгая дорога.

– Без всяких сомнений, повелительница, – отвечал он, – это было путешествие в землю гипербореев,[31] я предпринял его два года назад. Край этот лежит на север и запад за столбами Геракла, в том зеленом безбрежном море, что поглотило Атлантиду. Аполлон – бог-хранитель гипербореев. В том году они возвели второе кольцо вокруг его великого святилища.[32] Я пел рабочую песню, а они поднимали каменные столбы.

– Какая же земля, – спросил я, – лежит за спиной северного ветра?

– Это остров, он покрыт лесами, и дожди хранят его зелень, – отвечал он. – Строят там на вершинах холмов и возвышенностях, где не опасны враги и дикие звери. Великая земля для певцов и жрецов Аполлона, стремящихся познать тайны своего бога. И сам я, как жрец, был счастлив там побывать. Фракия – моя родная земля, но бог велит мне скитаться. И его оракул, услышанный мною на Делосе,[33] послал меня в этот путь. Я должен был петь богу, когда по Янтарному пути на юг пришли посланцы с дарами. Верховный царь гипербореев послал их, чтобы сообщить, какую работу задумал он, и попросить прислать жреца из Делоса, сердца всех поклоняющихся Пеану, средоточия Киклад[34] и всего мира. Обратились к оракулу в горной пещере, и он поведал, что должно послать фракийца-певца.[35] Так я был избран.

Он рассказал нам о своем путешествии, холоде, бурях и опасностях. Ветер унес их судно на север от острова; там корабль едва проскочил между двух белых, как хрусталь, плавучих скал, едва не раздавивших его; на одной из скал восседало чудище о семи песьих головах на змеиных шеях.

Я поглядел на деда; улучив мгновение, когда певец отвернулся, он подмигнул мне.

«Все-таки, – говорил его взгляд, – наш гость не стал бы клясться в этом».

Мать моя спросила:

– А каким они построили святилище Аполлона?

– Как принято в тех краях – в виде круга стоячих камней с поперечинами наверху. Внутренний круг воздвигнут в незапамятные времена. Он – символ тайн Аполлона. Там жрецы посвятили меня в малые мистерии, и мне открылось такое, чего не узнать в наших краях за всю свою жизнь.