…После этого события[125] Эдуард стал править столь высокомерно и своевольно, что, казалось, все его подданные начали трепетать перед ним, в то время как сам он не боялся никого. Поскольку он озаботился тем, чтобы повсюду во всех землях королевства посадить на должности хранителей замков, поместий, лесов и парков своих наиболее заслуживающий доверия слуг, то никто не посмел бы ни в чем пойти против его воли без риска, что король сразу не узнает об этом и не накажет провинившегося…

…На праздновании следующего Рождества [в 1482 г.] в своем дворце в Вестминстере король Эдуард часто переодевался, появляясь в разнообразных дорогих одеждах, весьма отличающихся по покрою от тех, которые обычно носили в то время в нашем королевстве. Рукава его платья, отороченные драгоценным мехом, были очень широки и висели, напоминая одеяния монаха, придавая этому принцу в глазах окружающих еще более величественный и изящный вид. Нужно было видеть, какое блистательное зрелище представлял в эти дни королевский двор, полностью приличествовавший одному из самых могущественных королевств, сиявший роскошью и где можно было встретить людей почти всех племен…

Эдуард умер 9 апреля 1483 года…

Ни подточенный старостью, ни сраженный какой-либо известной болезнью, он слег в постель[126]. Это случилось в канун Пасхи; и на девятый день апреля в Вестминстерском дворце его душа предстала перед Богом…

Хотя полагали, что во дни своего правления он слишком потворствовал своим страстям и желаниям, этот принц, что касалось религии, был весьма набожным католиком, грозой всех еретиков и преданным покровителем мудрых и ученых людей и духовенства. Он был также ярым почитателем Таинств Святой Церкви и самым искренним из всех кающихся за свои грехи, о чем свидетельствуют те, кто присутствовал при его кончине, а особенно те, кого он выбрал исполнителями своей последней воли и кому он объявил отчетливо и в полном соответствии с католическим обычаем, что его воля заключается в том, чтобы из богатств, которые он оставляет после себя в таком изобилии, полностью или частично, если на то будет добровольное, выказанное без всякого давления, согласие, были выплачены его обязательства всем тем людям, кому он был должен по договору, или у кого вымогал деньги, либо получил их обманным путем или любым другим способом.

Таков был славный конец этого мудрого принца, лучше которого трудно себе представить, особенно если учесть, как часто он подвергался соблазнам и проявлял слабости, свойственные роду человеческому. Посему все его преданные слуги стали питать серьезную надежду, что, возможно, ему даруется награда вечного спасения, поскольку, подобно Закхею[127], он возжелал, чтобы половина его добра была роздана бедным, и повелел, чтобы, если он хоть в чем-нибудь обманул кого-либо, тому вернули это в четырехкратном размере… [пробел в рукописи], без всяких сомнений, благодаря такому намерению с его стороны он обретет спасение своей души, потому что он был сыном Авраама, предназначенного к свету, который Бог прежде обещал Аврааму и его семени. Поскольку мы читаем, что это отмеченное Христом пожелание Закхея, хотя тогда он не был еще на смертном одре, было впоследствии выполнено; в то время как король, полностью заслуживая награды за эти свои добрые намерения, сразу сошел в могилу: вероятно, чтобы вытеснявшие их злые мысли не смогли бы изменить задуманного.

Я буду здесь хранить молчание относительно обстоятельства, которое могло бы быть упомянуто выше, в более подходящем месте, заключающееся в том, что люди любого сословия, состояния и опыта повсюду в королевстве задавались вопросом, как человек столь дородный, любящий приятные компании, суетные развлечения, невоздержанный, сумасбродный, склонный к чувственным удовольствиям мог при этом так хорошо хранить в своей памяти столько имен людей и их титулы, тогда как ежедневно во всех концах королевства он наблюдал множество народа; при этом он даже мог вспомнить какого-нибудь простого джентльмена, жившего в отдаленной стороне.^{159}

Эдуард был великодушен по своей натуре и имел доброжелательное выражение лица, однако в гневе он мог казаться страшным. Он был доступен не только для своих друзей, но и для других, даже для людей неблагородного звания. Зачастую он подзывал к себе и вовсе не знакомого человека, когда ему казалось, что тот хочет обратиться к нему или поближе увидеть его. В его характере было показать себя каждому, кто желал лицезреть его, и он использовал любую возможность подолгу во всей красе демонстрировать свою удивительную стать. Он приветствовал людей столь благожелательно, что если видел вновь прибывшего, потрясенного его наружностью и королевским великолепием, то поощрял того к разговору, любезно кладя руку на его плечо. Король благосклонно выслушивал тех, кто жаловался на несправедливость или взывал к правосудию; обвинения против себя, если он не устранял их причину, он принимал с извинениями. Он был более других принцев любезен с иностранцами, посещавшими его государство для ведения торговли или по какой-либо другой причине.

Он очень редко проявлял щедрость, и то весьма сдержанно, но тем не менее был очень благодарен тем, от кого получал помощь. Не проявляя чрезмерного интереса ко многим ценным для других людей вещам, этот государь все же так стремился к деньгам, что приобрел репутацию жадного. Для накопления богатства он использовал следующую уловку: когда созывалась ассамблея от целого королевства, он начинал жаловаться на то, сколь много понесено расходов, и на то, что неизбежно нужно быть готовым к новым тратам для защиты государства… Король говорил, что эти суммы должны быть возмещены народом, для чьей выгоды они были потрачены[129].

Таким образом, ссылаясь на причины если не истинные, то, по крайней мере, имеющие под собой какую-то основу, он, казалось, не вымогал, а почти что просил субсидий. Подобным образом он вел себя и с частными лицами, правда, с ними иногда более властно; и так он собрал огромные богатства, размеры которых не сделали его более щедрым или скорым при выплате [долгов] по сравнению с тем временем, когда он был беден: скорее он приобрел славу весьма прижимистого человека, ведь теперь его жадность стала всем очевидна. По той же самой причине его убедили оставить фламандцев, поскольку, окажи он им помощь против Людовика XI, он потерял бы свою ежегодную пенсию в пятьдесят тысяч экю от французского короля. Он знал, что будет получать ее, пока воздерживается от помощи фламандцам.

Его чревоугодие и любовь к спиртным напиткам были чрезмерными: у него была привычка, как я узнал, употреблять рвотное средство, чтобы наесться еще раз. По этой причине, а также из-за праздности, которой он особенно дорожил после своего восстановления на троне, на его пояснице появился жирок, в то время как раньше он был не просто высок, а еще весьма худощав и очень энергичен.

Он был безнравственным до крайности: более того, поговаривали, что он чрезвычайно нагло поступал со многими женщинами после того, как совращал их: как только он пресыщался ими, то уступал дам другим придворным, зачастую против их желания. Король преследовал женщин, не обращая внимания на то, замужем они или нет, благородного сословия или простолюдинки, однако никогда ни одну из них он не взял силой. Он добивался женщин деньгами и обещаниями и, одержав победу, оставлял их.

Хотя рядом с ним всегда было много смутьянов и дружков, потворствовавших его порокам, среди них особенно выделялись трое родственников королевы, два ее сына и один из ее братьев. В противоположность им лорд Риверс всегда выглядел человеком положительным, серьезным, испытавшим все превратности жизни. Несмотря на свое высокое положение, он никому не причинил вреда, но помог многим, и поэтому король поручил ему воспитание и заботу о своем старшем сыне. Те же трое вызывали ненависть людей — отчасти своей безнравственностью, но главным образом из-за некоторой естественной ревности, которая обычна для людей равного происхождения, когда у кого-нибудь из них меняется положение в обществе. Их, конечно, не переваривали аристократы, потому что они, незнатные выскочки, стали выше тех, кто далеко превосходил их по благородству и мудрости. Им пришлось терпеть обвинения в причастности к смерти герцога Кларенса. Тогда же трое других имели на короля достаточно серьезное влияние: о них нельзя не упомянуть в этом рассказе, потому что в том перевороте им тоже была отведена важная роль.

Первым был Томас Ротерам, архиепископ Йоркский и одновременно лорд-канцлер; другим был епископ Илийский [Джон Мортон], а третьим — камергер по имени Гастингс. Они, будучи людьми зрелого возраста, имевшими большой опыт в государственных делах, помогали более других членов Совета формировать и проводить политику короля. Однако Гастингс был не только проводником государственной политики своего господина, делившим с королем все невзгоды и опасности, но и являлся сообщником и наперсником его тайных удовольствий. Он состоял в смертельной вражде с сыном королевы, который, как мы говорили, назывался маркизом; это было из-за женщин, которых они похитили или попытались отбить друг у друга. Каждый имел подкупленных информаторов, что угрожало другому тяжкими обвинениями. Размолвка этих двоих, кажется, явилась одним из важных факторов, приведших к перевороту; и, хотя по воле и просьбе короля, который любил их обоих, они были примирены за два дня до его смерти, все же, как показывают события, они только скрыли ревность друг к другу.^{160}