Пиратка боится этих женщин, что глядят на нее с бесконечным, вселенским равнодушием. Вернее, она боится ВСЕХ женщин, не видя в них сестер, а видя лишь исчадия ада. Ада под названием «жизнь». Жестокие маленькие шлюхи с ножом за подвязкой и еще одним — за низко вырезанным корсажем. Ласковые с гостями и беспощадные с девками хозяйки борделей. Прошедшие огонь и воду содержанки богатых господ, всегда готовые предать, унизить, уничтожить. Порядочные женщины, рядом с которыми дьяволицы из борделей кажутся почти милосердными.

Весь ужас перед дочерьми Евы взрывается внутри Кэт, точно на Саграду падает солнце. Падает, брызжа яростью, жадное и смертоносное, раскрывая алую по краям и белую посередке пасть. Огненный кокон обнимает плоть Пута дель Дьябло, она горит, горит заживо. И одновременно мерзнет под ледяным, вымораживающим глазом луны. Китти скулит и лижет щеку Кэт, проходясь невыносимо шершавым языком по свежему ожогу, по сморщенному веку, по обнажившемуся виску, где волосы спеклись в колтун и воняют паленым. Саграда хрипит и дергается, пытаясь оторвать демона от себя, но не в силах поднять руку, тяжелую и длинную, словно рухнувшая грот-мачта. Тем временем лицо и тело ее становятся углем и пеплом, кровь кипит и сворачивается в ранах, а Китти торопливо слизывает ее огромным жадным языком.

Моя кровь против меня… моя душа против меня… мое тело против меня… — шепчет без голоса Пута дель Дьябло. У нее больше нет ничего своего, верного, надежного: ни ребенка, ни тела, ни души. Но ведь она много лет так жила, пора бы привыкнуть. А вместо этого за несколько месяцев Кэт привыкла к другому: к всеведенью Эби, к послушанию Китти, к любви милорда. Она, продажная девка, узнала, что мужская любовь может приносить наслаждение, что дети годятся не только для повышения статуса. И все, как всегда, оказалось ложью, мороком, навью.

Сейчас ее убьют и демоница, предавшая сестру, обглодает ее кости.

Она отомстит. Не знает кому, не знает как, но отомстит. Она поднимется из груды праха, даже если придется заплатить остатками своей души, изорванной, измаранной, изнасилованной — поднимется и отомстит.

— Не жадничай, Омесиуатль,[129] ты ее прикончишь. Не наигралась еще с огнем-то? — произносит кто-то по левую сторону Кэт — замерзшую, потерявшую чувствительность (и слава богу!), но целую и невредимую сторону.

— Еще… еще немножко, Макошь,[130] — жадный, задыхающийся голос — там, где все черно от сажи и серо от пепла, где плоть Кэт истаивает дымом.

Макошь снисходительно молчит, а Саграда обреченно закрывает глаза. Глаз. Второй уже не закроешь — веко сожжено, глазное яблоко превратилось в фарфор, выгорев изнутри. Обугленная щека стянута нелепой ухмылкой. Боль так велика, что сознание не может ее вместить и лишь понемногу иссякает, точно песок в песочных часах, истекает в небытие. Я вернусь, из последних сил клянется себе пиратка. Я вернусь за вами, подземные суки, найду того, кто вас добьет — и приду с ним сюда. По ваши души.

— Говорят тебе, хватит! — раздается шепот от изножья, шепот, громче, чем грохот прибоя. «Ты обещана мне», слышится Кэт. И холодная вода обнимает ее колени.

— Лясирен,[131] заступница… — посмеивается Макошь. — Не бросила девчонку?

— Чальчиутликуэ,[132] не мешай! — рычит Омесиуатль, оторвавшись, наконец, от обожженного тела пиратки.

Спаси меня, море, умоляет Кэт, я заплачу. Собой и всем, что имею. Помоги…

— Заплатиш-ш-шь, заплатиш-ш-шь, — шипит волна. — Всей оставшейся жизнью заплатиш-ш-шь. Ты моя, дитя. Возвращ-щ-щайся ко мне, душ-ш-ша моя…

Саграда не противится. Ей больше нечем противиться, она распята, раздавлена, разделена между водой, огнем и навью.

Старые богини совещаются над телом Пута дель Дьябло, бранятся, словно базарные торговки, подсчитывают прибыль и убыль, покуда Китти забирает себе сестрину боль, ужас и отчаяние. Кэт вслушивает в спор богинь и пытается понять, что на кону, КЕМ она должна пожертвовать на сей раз. У меня ничего не осталось! Мне нечего дать вам! — хочет крикнуть она, но ее удел сейчас — немота. Немота и повиновение.

Омесиуатль, прекрасная, несмотря на низкий, скошенный назад лоб, плоский нос и узкие звериные глаза, небрежно опирается на копье, облизывает пухлые губы и вся сияет, точно золотая статуя. Макошь, чьи золотые косы падают до самой земли, светится отраженным светом, будто лунный диск. Серебро ее бликов щедро осыпает кожу и волосы темной, растворяющейся в тенях Лясирен. И нет им дела ни до Саграды, ни до ее сестры-демоницы. Они были, есть и пребудут вечно. Зачем им израненная пиратка? Какие игры затеяли боги на сей раз? Абигаэль бы подсказала, тоскливо вздыхает Кэт. Она бы помогла мне, Эби, малышка моя. Но хорошо, что ее здесь нет. Хорошо, что она у Велиара. Или у Люцифера. Всё лучше, чем быть игрушкой старых богинь.

Макошь, владычица дорог и перекрестков, садится у ног смертной женщины, упрямой даже в бессилии. И гладит щиколотки Кэт, едва касаясь, погружая в нежное, утешительное забытье:

— Поверь, мы бы не обратились к тебе. Мы никогда не принимали вас в расчет. Нам хватало себя — холода, огня и воды. Мы лепили этот мир из воздуха и камня миллионы лет. Все сущее — частица нас, а мы — частица сущего. И кто же знал, что вы, люди, слабые, глупые, жадные, станете четвертой силой мироздания, вмешаетесь в наши дела, загоните нас в капканы храмов, поработите нас, мудрых и всесильных. Пришла пора платить, дети. За таких рабынь, как мы, платят дорого. Очень дорого.

— Почему… я? — выдыхает Саграда. Воздух дерет горло, пиратке кажется, что она все еще дышит огнем, словно дракон.

— Потому что ты пришла к нам САМА.

— Я… не… приходи… ла, — сипит Кэт.

— Я тебя привела, — улыбается Макошь. Так ласково, тепло, уютно, как только мать может улыбнуться умирающему ребенку. — Я приказала Недоле — и она спряла твою судьбу, как было велено. Сестра моя, Недоля, родня сердцу гор. Ты носишь сердце гор на своей груди столько лет и не ведаешь его силы? За невежество тоже приходится платить. — И рука богини, тонкая, гибкая, серебистая змея, движется к шее Пута дель Дьябло. Туда, где сияет нестерпимым светом желтый алмаз, нечаянный и гибельный дар Мамы Лу, последнего человека, которому Шлюха с Нью-Провиденса доверила свое сердце.

— Возьми, — шепчет Кэт. — Возьми, он мне не нужен… Будь он проклят… Возьми.

— Но ты ему нужна, — качает головой Макошь. — Он тебя любит. Нельзя забрать силу у того, кто стал ее хозяином. Хозяйкой.

— Разве я хозяйка Камню? — слабо протестует Саграда. — Он мною вертит, как хочет. Забери его, прошу…

Если бы Кэт могла пошевелить рукой, сорвать с себя чертово ожерелье, приведшее ее в нижний замок Безвременья, отдавшее во власть безумных, жестоких богов, если бы она знала, о, если бы она знала, что купила за свою душу! Скверная, скверная покупка…

— Камню весело с тобой. А нам скучно, — пожимает плечами Омесиуатль. — Знала бы ты, смертная, как нам скучно! Смотреть ваши унылые сны, навевать вам убогие страхи, ходить вашими жалкими тропами — скучно. Тысячи лет тоски. Ты отдашь нам себя, а сердце гор последует за тобой.

По щекам Пута дель Дьябло текут слезы, Китти, не умолкая, подвывает за спиной.

— Год, всего год, — успокаивает Саграду Лясирен. — А потом я заберу тебя — себе. Я люблю тебя, дитя. Всего один год и мы будем вместе — ты и я, я и ты, вместе… навеки.

Глядя на старых богинь, явившихся Кэт, Катерина понимает: все в прошлом. Ее, катино, будущее в прошлом, и прошлое не изменить. Предопределенность прорастает сквозь все факты катиной биографии. Ничто не случайно, ни в чем Катя не вольна: ни в ссоре с первым своим парнем, ни в заигрываниях с Игорем, подвернувшимся под горячую руку, ни в выборе личного демона, ни в превращении в антихриста, Даджаля, человека погибели. Ни в случайной-предопределенной беременности своей. Ни в нечаянно-запланированной смерти, которая будет мучительной и долгой.