Сразу несколько человек — хотя кто его знает, люди они или нечто другое — срываются с места, Андрея подхватывают и почти уносят с ристалища. Его ноги волочатся по грязи, оставляя борозды, голова болтается, точно у мертвецки пьяного. Но под самым балконом рыцарь запрокидывает лицо и хрипит — так громко, как только может:

— Ведьма! Все равно заберу тебя… за-бе-ру…

И Катерина, растянув губы в совершенно блядской улыбке, посылает своему паладину пылкий воздушный поцелуй.

Мертвый, нищий, оставленный пиратами и торговцами остров, с разваленными десятилетия назад фортами де ля Рош и Орегон, конечно, не то что былая флибустьерская столица. Непонятно, почему Сесил приволок ее сюда, в глушь, когда совсем рядом — Эспаньола с незабвенным, соленым, солонее слез и моря, Лаго-Энрикильо. Где-то в окрестностях озера давно истлел на криво сколоченной виселице труп Индейского Ублюдка. И где-то на морском дне обрастает сейчас ракушками скелет Испанского Быка. Двое разбойников, чьи грехи не отмолить и за десять жизней, начало и конец пиратской карьеры Кэт. Бывшая пиратка вспоминает их, стоя у окна точно такого же дома, как тот, куда ее привела Абойо. Только вот цветущей бальсы под окном нет, и это очень досадно.

Саграде скучно. Милорд ушел ранним утром, как всегда не сказав, куда. Внезапно вскочил, сбрасывая сон, будто мятую простыню, вслепую, не разлепляя век, надел чулки, пошарил по креслам в поисках штанов, не нашел и выбежал из спальни в одной развевающейся рубашке, похожий в розовом зареве рассвета на залитое кровью привидение. Кэт проводила его плывущим взглядом и со вздохом зарылась носом в подушки. Ей нравилось валяться в постели долго, долго. Белье в спальне графа Солсбери меняли каждую неделю. И пахло оно сладко и крепко — пачулями. Леди Кэти, как звала Пута дель Дьябло прислуга, сама готовила маленькие холщовые саше и раскладывала по шкафам. Тяжелый, въедливый аромат помогал пережить слабость и тошноту, угнездившиеся внутри — и казалось, что уже навсегда.

Живот у Кэт округлый, тяжелый и твердый, словно полный мех с водой. С соленой водой. Саграда чувствует, как она перекатывается в чреве, ходит волнами и рябью от движений маленькой Эби. Но отчего-то не хочется думать ни о воде, ни о море. Гораздо приятнее стоять, подставив лицо солнцу, и представлять себя круглым, пузатым парусом. Парусом, поймавшим ветер. Жаль, что тянущая вниз утроба не позволяет фантазии разгуляться. Кэт, покряхтывая и цепляясь за мебель, пересекает комнату, где жарко, очень жарко и светло. Окно за спиной светится темной морской бирюзой и начищенным облачным серебром. Саграда помнит каждый барашек на воде и на небе: Эби, чертово отродье, научила ее смотреть не только глазами и видеть не только настоящее.

Бывшая пиратка знает: через несколько минут вернется с базара служанка — простушка, похожая на овцу и на попугая одновременно. Будет щебетать, выкладывая на стол покупки, заставит хозяйку попробовать незнакомое лакомство, а когда Кэт задохнется, багровея, схватит со стола кувшин с козьим молоком и протянет бедной леди. Пока леди будет пить, неприлично хлюпая и заливая белыми струйками потертый шлафрок, со смехом доест огненно-острую снедь. Потом приберется в доме, выплеснет грязную воду с крыльца, лениво почешет зад, топорщащий заплатанные юбки, сядет на ступеньку и задремлет, приткнувшись к перилам, кроткий агнец божий. Саграда при виде низко склоненной головы на тонкой шейке привычно скажет: тихо, Китти. Лежать, не трогать. Свои.

Обе они, и Кэт, и Китти, спасибо дочери дьявола, уже знают судьбу, уготованную им. Но ничего не могут изменить. И так же, как сегодня пиратка покорно откусит шмат переперченного мяса — так же через год она обмороченно отправится на виселицу, крепко-накрепко позабыв все знания, контрабандой полученные Саградой за время, пока она носит дитя Велиара.

Превращаться в дьяволицу, достойную своего дьявола — и страшно, и больно, и сладко. Словно порог в темноте перешагиваешь, подбирая юбки и поднимая ноги, чтобы не удариться и не замараться о пыльное, холодное под ногой, и не разберешь — камень? дерево? — препятствие между «там» и «здесь», «тогда» и «сейчас», «боюсь» и «согласна». Ощупываешь порог ступней, ведешь по стене ладонью — и вдруг выходишь из темноты на свет. Жестокий, режущий, бесстыжий. Тяжелое солнце бьет в голову, застит глаза, палит в груди. Катерина, знакомься, это гнев. Гнев, знакомься, это Катерина.

Ведьма, значит? Посадить бы тебя на телегу,[62] ярится Катя. Думаешь, ристалище — испытание для твоей верности, Ланселот хренов? Да это честь — драться по правилам, стоять за себя с оружием в руках, среди герольдов, штандартов и машущих чепчиками дам! А ты постой за себя безоружным, бесправным, скованным по рукам и ногам, перед гогочущей толпой — и не на рыцарском турнире, ты в боях без правил постой! Считаешь, будто махать мечом, отбиваясь от демона, и есть самое страшное, что смогла придумать ведьма? Да я еще и не начинала думать, мальчик мой престарелый.

Поединок с Велиаром ты сам выбрал. ТЫ его хотел, не я. Надеялся, куплюсь на твое мужество, стойкость и идиотизм? Зря. Меня мужеством, стойкостью и идиотизмом не удивишь, все никак не успокоится Катерина. У самой такого добра полон чердак, не знаю, как избавиться. Зато понимаю: скоро гнев против тебя обернется на все сто восемьдесят и ударит под дых меня же. Конечно-конечно, как же без стыда и вины, без желания загладить и задарить.

Искреннее слово, открытый жест с детства стоили Кате душевных мучений. Точно гигантская, отвратительная гусеница обвивалась вокруг сердца, мягко покалывая ядовитыми щетинками. Оставалось только грызть ногти и уговаривать себя, что надо, надо оставаться собой — во что бы то ни стало. Видеть, как желание быть собой отбирает у тебя веру, надежду и любовь — целиком, без остатка. И с каждой потерей гусеница все впускает и впускает в сердце свой тонкий яд. Было так больно и тошно, что однажды Катерина сдалась. Просто не могла больше противиться.

Авгиевы конюшни жизненной мудрости распахнулись перед нею: у некоторых людей нет права на себя. У других есть, а у нее, у Кати — нет. Потому что право у того, у кого сила, а сил на то, чтобы настоять на своем, Катерине не достанет. Так ей, во всяком случае, тогда казалось.

Ну а теперь силы появились — чужие, заемные, ненадежные и неуправляемые, но появились. И воспоминание о той, былой Кате, что вилась ужом среди острых граней окружающего мира, обжигает преисподнюю гневом Священной Шлюхи. Саграде кажется, что от геенны вот-вот останется лишь гигантская тень Хиросимы.[63] За то, чтобы не чувствовать себя беззащитной и презираемой тварью с мягким брюхом, никогда впредь, Катерина не пощадит ни ада, ни рая. А тем более того, кто понятия не имеет, что такое рай по-женски.

Я покажу тебе мой рай, усмехается Катя. Я тебе такую экскурсию устрою — ты у меня взвоешь! И наконец оставишь меня. Паладин ведьмы.

— Этот рыцарь знать не знает, что он в твоем раю, — посмеивается Мореход. — Уверен, что он в своем аду, что принес ад с собой.

— А я ему докажу, — не сдается Катерина.

— Как?

— Заставлю съесть яблочко, — фыркает Катя.

В ответ Тайгерм тоже фыркает — совершенно по-кошачьи, наблюдая за Саградой по-кошачьи же непроницаемыми глазами. Катерина тем временем пытается припомнить вкус СВОЕГО яблока познания. И по всему выходит, что это — разочарование юности.

Юность вообще щедра на разочарования. Довольно увидеть, как твоя подруга целуется с твоим парнем в раздевалке — и готово дело: ты уже умудренная жизнью женщина с прошлым. Жжешь фотографии и записки, жжешь мосты, выжигаешь из сердца доверие. Почти с облегчением теряешь готовность раскрываться и отдавать, подменяя ее удобной, выжидательной ложью.

А с возрастом Катя разочаровалась и в разочарованиях юности. Мелко все это было, мелко и смешно. И тем не менее превосходнейшим образом погубило катину жизнь.