- Это НАМ знакомо. Нам, Кэт, — усмехается Велиар, откладывает гитару и садится на кровати, скрестив ноги. Катерина медленно, туго осознает: она его уже видела… так. Таким. Голым, как на Страшном суде, с этим самым выражением горького торжества на лице. Видела не раз. — Вспоминаешь, моя прекрасная… дама? Нас — вспоминаешь?

Я горю, подумала Катя. Чувствую, что горю, а почему горю, в чем горю — непонятно. Ни котлов, ни сковородок, ни раскаленной решетки для грешниц, переспавших с нечистым, вот ведь гадство. Тогда откуда взялся огненный зуд, прокатывающийся по всей коже — здесь, в стылом каменном мешке, почти не согретом лесами, что сгорают в камине?

В покои Люцифера, где в отсутствие хозяина второй из князей ада заговаривал, заклинал катину память вспомнить, поймать темное, шальное, уплывающее — даже сюда из недр геенны доносился бубнеж паствы у алтаря Священной Шлюхи. Молились, видать, всем приходом за нерожденную дочь антихриста и сатаны. Впервые Катерина подумала не про дьявольское отродье, не про орудие высшей геополитики — про ребенка из плоти, из ее, катиной, плоти. Маленькая девочка, смуглая и черноглазая — в Денницу. Или светло-рыжая и белокожая — в Катю. Лежит, жмурится, зевает розовым ртом. И если сомкнуть в кольцо указательный и большой пальцы, то вся ее кисть туда помещается, словно мелкий голый птенец. Как страшно, замирает Катерина, охренеть как страшно.

— Да, — отвечает она Агриэлю, Уильяму Сесилу, чокнутому графу Солсбери. — Да, блядь, да.

Если бы Катерину спросили, с какого возраста она себя помнит, ей было бы трудно назвать возраст. Зато прочее сохранилось в памяти на удивление четко: как отдалялась, уходила в немыслимую вышину золотая от солнца поверхность, как морская вода сперва казалась ледяной, а потом почему-то горячей, будто кипяток, как сознание очень быстро смирилось с тем, что это — конец, и с интересом стало ждать, что же дальше, глубже, там, в наплывающей тьме. Но мамины руки вдруг схватили маленькую Катю, испуганно и грубо, выдернули из воды, и морю не удалось забрать ее — в который раз не удалось.

С дщерью Люцифера в утробе вспоминать стало неизмеримо проще. Этот ребенок пользовался любым шансом, чтобы окатить мамочку, точно контрастным душем, знанием, к которому мамочка абсолютно не готова. Вот и сейчас в памяти словно карточный домик рушился, открывая все новые и новые масти.

Катино детство оказалось отнюдь не самым ранним из воспоминаний. Поверхность воды, играя солнечными бликами, опять удалялась от Катерины, Кэт, Китти, от ее распахнутого в беззвучном крике рта. Цепочка воздушных пузырей, унося последнюю жизнь из груди, тянулась вверх, болели сдавленные веревками запястья, отпущенное судьбой время стремительно иссякало. И снова чьи-то руки, грубые, огромные, всесильные, хватают за мотыляющиеся вокруг головы пряди и волокут обратно в мир живых.

— Кэт, держись! — выплевывает Сесил вместе с изрядной порцией соленой воды прямо в лицо Пута дель Дьябло. Он в одежде, окровавленной и порванной, но сам, кажется, цел и по-прежнему нечеловечески силен.

— Эй, милорд! — лениво окликают графа Солсбери с борта. — Фал кинуть или поплывешь сразу до Тортуги?

В ответ граф выдает такой затейливый матерный загиб, что на шлюпе восторженно свистят и, кажется, аплодируют. У Кэт шумит в ушах, голова падает на ненавистное мужское плечо, вся горечь Кариб идет у нее носом и горлом — и только один вопрос остается в опустевшем мозгу: как я на борт-то поднимусь, у меня же руки связаны?

В морской ли воде, в добром ли английском эле, в барбадосском ли роме, а утопить переживания последних часов необходимо. Даже чудо господне не спасет твой разум, Саграда, если вспоминать все по кругу: гибель Торо в битве с целой эскадрой английских каперов, тонущее «Сердце моря», разваленное аккурат напополам пушечным залпом, деловитое пленение англичанами команды El corazón del mar, превращение юнги Билли Сесила в милорда Солсбери из расчета на богатый выкуп — и, как финальный аккорд, единодушное решение инглезе отправить Пута дель Дьябло прогуляться по доске. Дабы не провоцировать беспорядков в дружном мужском коллективе.

Да только милорд испанскую шлюху Посейдону не отдал, а прям как был, в камзоле и при шпаге, сиганул за борт и девку свою за волосы выволок. После чего пообещал округлить выкуп, если ее оставят в живых, или поджечь запасы пороха на головном корабле, если в его скромной просьбе будет отказано.

Катя чувствует себя так, точно подключилась к чужой телефонной линии. Оставаясь собой, не перетекая в Кэт, не срастаясь с ней ощущениями и воспоминаниями, Катерина видит, как жила ее прошлая реинкарнация. Или одна из? Нет, Катерина не хочет видеть других. Ей хватит Кэт и… Китти.

Китти все еще здесь — а куда она денется? И Пута Саграда, раз уж не получилось не допустить демона внутрь, изо всех сил пытается не выпускать свою личную нечисть наружу. Потому что львиноголовое воплощение Ламашту озлоблено до крайности и голодно, как никогда раньше. Китти рвется к английским глоткам, пьянея от запаха крови, текущей под дубленой, щетинистой моряцкой кожей. Она скулит и молит, день за днем, ночь за ночью: пусти, пусти, пусти, накорми меня, я же часть тебя, а они — враги!

Но ее вторая половина не отвечает. Она сидит в каюте, предоставленной ее новому мужчине, сопляку Сесилу, и планомерно надирается. Ромом, предоставленным ему же. Кэт не хочет больше ни выживать, ни думать о своем будущем, ни вычислять, сколько еще лет, а может, месяцев или недель осталось ей от паршивой десятки, выданной скупердяями-лоас при сдаче. По всему выходит, что немного. Или попросту ничего. Потому что вслед за Испанским Быком и «Сердцем моря» Пута дель Дьябло тоже должна была лечь на океанское дно, такое прекрасное — и уснуть, наконец, давно обещанным беспробудным сном. Там ее не навещал бы Торо в сочащемся кровью шейном платке, не смотрел бы пустыми, выжженными взрывом глазницами. Не скользили бы по уставшему от жизни телу породистые, каменно-жесткие руки безумного Сесила. Не было бы ничего, кроме темноты и тишины, желанной и недостижимой на тысячу футов выше дна, в каюте милорда Уильяма, живой копилки английских каперов.

Грязь, грязь, палаты из грязи, пьяно кивая, повторяет Кэт — не то про себя, не то вслух. Я думала, что вызволила оттуда Китти, а вместо этого заперлась в нганга вместе с ней. Теперь вся моя жизнь — сточная канава, куда меня столкнула Абойо. Я думала, она меня оттуда вытащила, а она просто превратила в сточную канаву весь мир, сатана черномазая.

Руки Сесила переворачивают Кэт на живот и ставят на четвереньки — легко, будто куклу. Билли, впившись пальцами в бока Пута дель Дьябло, рывком дергает ее и насаживает на себя, точно курицу на вертел. Кэт даже не охнет: с чего ей кочевряжиться? Дело нехитрое, привычное — знай пыхти, пока клиент не вырубится и не засопит. И даже карманов обшаривать не надо, чтоб взять причитающиеся тебе несколько пенсов. Мотая головой в ритме толкающихся в нее бедер, Кэт размышляет о странностях жизни — почти философски. Саграда, ты снова всего лишь потаскуха и вряд ли сможешь начать все с нуля. Надо, надо было пройти по доске и с достоинством погрузиться в пучину, а не выплывать, словно дерьмо, которое не тонет.

Наконец Билли выплескивается внутрь нее горячим и вязким, наваливается потным, расслабленным телом, впечатывая Кэт в вонючий матрас. И опять она лежит, точно ненужная, использованная вещь, повернув голову набок и смотрит, смотрит, как в иллюминаторе появляется луна, всплывает, будто кошмарное воспоминание, поднимается выше, похожая на медный таз, полный крови. За обрезом иллюминатора луна очистится, станет золотой и тонкой, серебряной, белой, прозрачной. Уплывет на запад и там растворится в лунной дорожке, по которой Кэт мечтает пройти. Пару шагов, не больше. И сразу — тьма и тишь. Насовсем.

— Ты что, действительно любила своего испанца? — недоверчиво спрашивает Сесил, повернув к себе ее мертвое, пустоглазое лицо.