— Ну не дергайся ты, Катя… — лениво тянет секретарь Святого Престола, плавными жестами кукловода управляя дрожащим от ужаса телом. Катерина не помнит, не понимает, как, когда с безжалостного солнца они перемещаются в прохладные, аляповато изукрашенные коридоры Апостолического дворца. Галерея географических карт[78] простирается перед ними всей своей сотней метров, почти такая же длинная, как не построенная еще Дорога примирения. По обе стороны прохода красуется на стенах жадность ватиканская, неутолимая, сатанинская. Шаги Катерины и Уриила будят эхо и замирают нескоро в гулкой расписной трубе галереи.

Цапфуэль все болтает и болтает, голос его — точно виола да гамба, посылающая низкий, дрожащий звук в утробу музыканта. Узел, скрутившийся в катином животе повыше пупка при виде толпы на площади Сан-Пьетро, уже не такой тугой, переливы ангельского тембра развязывают его, распускают.

— Не забивай себе голову старыми сказками. Пора бы тебе привыкнуть к роли сказочника, хватит примерять на себя роли мучениц да разбойниц. Что тебе за дело до припадочных ясновидцев? Неужто у тебя не достанет ума не участвовать в процессии накануне родов? Малышка… как, кстати, вы ее с Денницей назвали? Ну, неважно! Денница-младшая сообщит тебе, когда ей срок. И ты никуда не пойдешь, будешь лежать себе в постельке со схватками, а мы приведем тебе доверенную акушерку, если хочешь — немую, а хочешь, прирежем ее прямо у кровати, когда дело будет сделано…

Катя вздрагивает, представляя себе лужу крови на черно-белых, шахматно-четких полах, мертвую женщину, чьи руки помогли ее ребенку родиться — и ангела луны с божественной пятерней чинкуэды[79] в руке. У ангела лицо Велиара, его наглая ухмылка, его ласково-похабный взгляд.

— Кем хочешь, тем и будешь на престоле, хоть львом, хоть агнцем. Папесса Агнесса[80] — звучит забавно, не находишь? — В голосе Уриила явственно слышатся глумливые нотки.

— Скажи мне, зачем? Зачем ты втянул меня в это? — Катерина боится получить ответ, зная, что такое отвечающий ангел: чинкуэда под ребра и то милосерднее.

— Ты вроде замахивалась на свободу выбора, на признание, на уважение? А втайне мечтала о сладком рабстве, о сильной мужской руке. — Цапфуэль устало вздыхает. — Не дергайся, кому говорю. Я о тебе еще и не такое знаю, мне по должности положено. О чем бишь я? Всегда вы, смертные, надвое расколоты и стыдитесь себя настоящего до того, что убить готовы. Тебе ведь хочется убить меня, когда я про твою жажду подчинения упоминаю? Хочется, скажи? — выдыхает ангел луны прямо в катино ухо, едва прикрытое уродливой стрижкой под горшок.

У меня ж еще тонзура на макушке выбрита, с тоской думает Катя. Странные они, райские соблазны: радостей никаких, одни сплошные жертвы во имя карьеры.

— Мое искушение в том и состоит, чтоб совладать с собой и оставить тебя в живых? — сухо интересуется Катерина. Уриил раскатисто хохочет над шуткой. А потом заводит шарманку по новой. И кружит собеседницу по галерее, кружит, словно подкарауливает кого-то.

— Вы, люди, не понимаете, которую сторону себя кормить и холить. Оттого и никогда не получаете желаемого. На земле не получаете, в преисподней не получаете… А здесь — пожалуйста, бери, сколько унесешь. Не надо бороться с собой и себя же ради себя ломать. Ад может накормить до отвала лишь одну сторону тебя — зверски жадную тень. Зато уважаемой, достойной части тебя ему предложить нечего. — Ангел луны цокает языком, как бы сочувствуя бедности адского ассортимента соблазнов. — Ну что он тебе даст, останься ты Священной Шлюхой? Фан-клуб в виде секты сатанистов? А здесь твоим фан-клубом станут все христиане мира. Что тебя ждет с паствой дьявола? Дурацкие игры с огнем на Бельтейн, Самайн и Йоль, да переперченная жратва на Имболк.[81] Христианские обряды куда масштабнее. И не надо больше прятаться, огрызаться, страдать от осуждения людского. Ты — понтифик, твои дела — пример для подражания, твое слово — закон для верующих! Разве это не возбуждает? — игриво подмигивает мнимому Иоанну госсекретарь Святого Престола.

— Мы уже давно выяснили, что меня возбуждает, — бурчит Катя.

— И сильные мужские руки мы тебе тоже предоставим! — пылко, точно страховой агент клиенту, клянется Уриил. — Узнав, что ты женщина, вся папская курия к тебе эти самые руки потянет, знай выбирай подходящие. В твоем… — тут ангел оглядывает катин живот, на котором папская стола лежит абсолютно плоско. Пока. — …положении, Катенька, больше не нужно стыдиться того, что в постели ты снизу, а по жизни… Впрочем, по жизни ты тоже снизу. По старой женской привычке. Но ведь это легко изменить, твое святейшество. Реши, чего хочет твой внутренний зверь, а чего — Супер-Эго. Оно ведь также имеет право на прихоти, на амбиции, на разгул. Одно твое слово — и Ватикан утонет в разврате. Или запылают костры очищения, а уж топливо для них найдется. Одно. Твое. Слово. И мы с камерленго[82] все устроим. Кстати! Знакомься, твой камерленго.

Легко (а как же иначе — с куклами все легко, усмехается про себя Катерина) Цапфуэль разворачивает папессу навстречу идущему по коридору человеку.

И у Кати перехватывает дыхание — надолго. К ней в кардинальской сутане приближается Тайгерм. Мореход. Денница.

Бывшая Саграда стремится к своему князю всем телом, всем существом своим, ожидая, что сейчас широкие знакомые ладони обхватят ее лицо — и пропадет чертов Ватикан с его кровавыми призраками и златотканными одеждами поверх грязного белья. Люцифер (он это, он, если Катерина и ошиблась, то Денница-младшая, всеведущее маковое зерно, ошибиться не могла и тоже стремилась отцу навстречу) осторожно берет ее руку в свою, переворачивает тыльной стороной и касается губами кольца рыбака:[83]

— Счастлив служить вашему святейшеству.

Катя смотрит в его темные глаза, темные настолько, что зрачок кажется светлее радужки и в нем дрожит синеватая искра, будто в черном агате, который зовется магическим, смотрит и произносит ровным голосом:

— Принимаю вашу службу, камерленго.

Значит, игра продолжается. У небес полным-полно планов на твою шашку, Катерина. Но, может быть, тебе удастся выйти в дамки или остаться на доске в одиночестве. И тогда безжалостные игроки оставят, наконец, тебя — тебе.

Время перед праздниками — мертвое и бешеное одновременно — летит и стоит на месте. Таким, как Кэт, занять себя нечем. Ни к мессе она не пойдет, ни гостей не назовет в свой скромный, не сказать бы бедный домишко. Но она может испечь пирог в канун овеянного дыханием смерти Самайна — и по-соседски навестить дурного брухо,[84] дабы вразумить: не навреди. Будь осторожен и мягок с моим хозяином. Пощади его, даже если он сам себя не щадит. Потому что когда сталь вытеснит золото из прекрасной его шевелюры, когда неуклюжее ведовство иссушит крепкую графскую плоть — демоны Сесила придут за тобой, колдун.

Пирог определенно не удался. Потеки горелого масла на боках, жухлая начинка, вздутое опухолью днище сделали его изгоем среди аппетитных, зовущих собратьев. Пирог — что мужчина, говорила Абойо, передержишь — сгорит до углей, недодержишь — окажется пресным и клеклым. Сама она, впрочем, пренебрегала и пирогами, и мужчинами. Как будто искала, что бы такого новенького приготовить, неведомых, нездешних яств, превращающих людей в разного рода зверье.

Что ж, каков визит, таково и подношенье. Увязав пирог в салфетку, Кэт выходит за порог в сопровождении Рибки, плетущей вязь из сплетен и страшилок об окоченевших колибри, завернутых в пряди человеческих волос: птицы, мол, нашептывают на ухо колдуну, кто сглазил клиента, кому срок помереть от порчи, выедающей потроха, а кому жить, заслонившись оберегом от бесов, что клубятся серым торнадо вокруг желанной добычи, жить, заплатив несбиваемо высокую цену за спасение того, чего все равно не спасти. Мысли о шепоте мертвых птиц преследуют Саграду до самого дома Сорсье. Доложат ли они брухо, что на его посетительнице амулет посильнее всего, что он видел в жизни и, может быть, всего, что увидит после смерти?