– Если бы вы могли дать мне свой адрес…
– Нет-нет, не нужно.
И молодой человек натянул на колени полы пальто.
«Четыре серьезные песни» прошли для Маргарет почти незамеченными, ибо, несмотря на все свои жалобы и ворчание, Брамс никогда не знал, что значит попасть под подозрение в краже зонтика. Ведь этот глупый молодой человек думает, что она, Хелен и Тибби решили воспользоваться его доверчивостью, и если он даст им свой адрес, то они ворвутся к нему посреди ночи и украдут в придачу еще и трость. Другие дамы просто посмеялись бы, но Маргарет и в самом деле было не по себе, ибо ей приоткрылась жизнь человека с весьма скромным достатком. Доверять другим – роскошь, которую могут себе позволить лишь богачи; беднякам она не по карману. И как только закончилось ворчание Брамса, Маргарет протянула молодому человеку свою визитную карточку со словами:
– Вот наш адрес. Вы можете зайти за зонтиком после концерта, но мне не хотелось бы утруждать вас: ведь это целиком наша вина.
Его лицо заметно просветлело, когда он увидел, что Уикем-плейс находится в фешенебельном Уэст-Энде. Грустно было видеть, как молодого человека снедают подозрения, но при этом он боится показаться невежливым, ибо его хорошо одетые соседи могут в конечном счете оказаться порядочными людьми. Маргарет показалось добрым знаком, что ее сосед наконец сказал:
– Хорошая сегодня программа, не так ли?
С этой фразы он начал свой разговор с Маргарет еще до того, как все спуталось из-за зонтика.
– Бетховен хорош, – ответила Маргарет, которая не относилась к женщинам, склонным со всем соглашаться. – Но эти песни Брамса я не люблю, да и Мендельсона, которого исполняли вначале, тоже, и – брр! – терпеть не могу Элгара, который нам еще предстоит.
– Что-что? – вмешался герр Лисеке, услышав ее слова. – «Торжественные и церемониальные марши» вовсе не так уж прекрасны?
– Ах, Маргарет, какая же ты противная! – воскликнула тетушка Джули. – Я тут убеждаю герра Лисеке остаться на марши, а ты сводишь на нет все мои старания. Мне так хочется, чтобы он узнал, каков наш вклад в музыку. Ты не должна приуменьшать значение наших, английских, композиторов, Маргарет.
– Что касается меня, то я слышала эту вещь в Штеттине, – сказала фрейлейн Мозебах. – Дважды. Пожалуй, слишком драматично.
– Фрида, ты презираешь английскую музыку. Даже не спорь! И английское искусство. И английскую литературу, кроме Шекспира. А Шекспир, по-твоему, немец. Ну и очень хорошо, Фрида, ты можешь уйти.
Возлюбленные рассмеялись и переглянулись, а потом не сговариваясь дружно поднялись и сбежали с «Торжественных и церемониальных маршей».
– Нам надобно еще нанести визит на Финсберисеркус, – сказал герр Лисеке, пробираясь к проходу мимо миссис Мант. Оркестр заиграл Элгара.
– Маргарет… – послышался громкий шепот тетушки Джули. – Маргарет, Маргарет! Фрейлейн Мозебах оставила на кресле свою очаровательную сумочку.
И действительно, на сиденье лежал Фридин ридикюль, а в нем записная книжка, карманный словарь, карта Лондона и деньги.
– Ну вы подумайте! Что мы за семья такая! Фр… Фрида!
– Тише! – прошипели те, кому нравилась музыка.
– Но там записан номер дома на Финсберисеркус.
– Может быть, я могу, если мне позволят… – проговорил недоверчивый молодой человек, покраснев до корней волос.
– О, я буду вам очень признательна.
Он взял сумочку, в которой зазвенели монеты, и проскользнул по проходу. Он едва успел поймать сбежавших влюбленных у двери и получил милую улыбку от молодой немки и вежливый поклон от ее кавалера. На свое место молодой человек вернулся, примиренный с жизнью. В оказанном ему доверии не было ничего необычного, но он чувствовал, что его собственное недоверие к этим людям исчезает и что, возможно, с зонтиком его не надуют. Этого молодого человека уже не раз надували – жестоко, даже, пожалуй, слишком жестоко, – и теперь все его силы были направлены на то, чтобы защитить себя от неизвестности. Но сегодня – быть может, из-за музыки – он чувствовал, что иногда можно и расслабиться, иначе что же остается хорошего в жизни? Уикем-плейс в Уэст-Энде, хоть дело это все равно было рискованное, считался довольно безопасным местом, так что попытаться стоило.
Поэтому, когда концерт закончился и Маргарет сказала: «Мы живем неподалеку, и я как раз иду домой. Не пойдете ли и вы с нами, чтобы забрать зонтик?» – он миролюбиво ответил: «Спасибо», – и последовал за ней из Куинс-Холла. Маргарет хотелось бы, чтобы он проявлял меньше рвения, помогая даме спускаться по лестнице или неся за нее программку – люди его класса своими манерами мало чем отличались от представителей ее собственного, что ее крайне раздражало, – но в целом она сочла молодого человека интересным (в то время кто угодно мог заинтересовать девиц Шлегель «в целом») и пока ее губы произносили подходящие случаю банальности, сердце планировало пригласить его на чай.
– Как устаешь после музыки! – начала она.
– Не находите ли вы, что атмосфера в Куинс-Холле подавляет?
– Да, ужасно.
– Но, несомненно, атмосфера в «Ковент-Гардене» подавляет еще больше.
– Вы часто туда ходите?
– Если позволяет работа, я обычно беру места в «Королевскую оперу» где-нибудь на галерке.
Хелен на месте Маргарет воскликнула бы: «И я тоже! Обожаю галерку!» – и таким образом сразу расположила бы к себе молодого человека. Хелен это умела. Но Маргарет испытывала почти патологический страх перед тем, чтобы «притягивать» к себе людей и чтобы «заставлять мир вертеться». Да, она бывала на галерке в «Ковент-Гардене», но «обычно» предпочитала более дорогие места и уж тем более вовсе не «обожала» галерку. Поэтому она ничего не ответила.
– В этом году я три раза был на «Фаусте», «Тоске» и…
«Как там она называется: «Тангейзер» или «Тангойзер»? Лучше не рисковать».
Маргарет не нравилась ни «Тоска», ни «Фауст». Поэтому так получилось, что молодые люди шли молча, сопровождаемые голосом миссис Мант, начинавшей досадовать на своего племянника.
– Да, я в общем помню этот пассаж, Тибби, но когда все инструменты звучат так прекрасно, трудно выделить какой-то один. Не сомневаюсь, что вы с Хелен всегда приглашаете меня на самые лучшие концерты. Ни единой скучной ноты от начала и до конца. Жаль только, что наши немецкие друзья не дождались окончания.
– Но вы же не могли забыть размеренный ритм барабана на нижнем «до», тетушка Джули! – послышался голос Тибби. – Это невозможно. Его ни с чем не спутаешь.
– Такая очень громкая часть? – отважилась предположить миссис Мант. – Я, конечно, не особенный знаток музыки, – добавила она, поскольку выстрел пришелся мимо цели. – Я всего лишь люблю музыку – это совсем другое. Но, так или иначе, я могу про себя сказать, что твердо знаю, когда мне она нравится, а когда не нравится. Некоторые так же воспринимают картины. Они приходят в галерею – у мисс Кондер, к примеру, это хорошо получается – и сразу же, проходя вдоль стен, говорят, что чувствуют. Я так никогда не смогла бы. Но, по-моему, музыка и картины – вещи разные. Когда речь заходит о музыке, я прекрасно разбираюсь в своих чувствах, и уверяю тебя, Тибби, мне, несомненно, все доставило большое удовольствие. Однажды играли какое-то сочинение – что-то про фавна на французском, – от которого Хелен пришла в экстаз, однако мне оно показалось совсем неглубоким бренчанием, о чем я и сказала. И от своего мнения не отступила.
– Вы согласны? – спросила Маргарет своего спутника. – Вы тоже считаете, что музыка отлична от живописи?
– Вроде бы да… наверное.
– И я так думаю. А вот моя сестра утверждает, что это одно и то же. Мы много спорим на эту тему. Она говорит, что я непробиваемая, а я обвиняю ее в непоследовательности. – Затронув волновавшую ее тему, Маргарет воскликнула: – Ну не абсурдно ли? Какой толк в искусствах, если они взаимозаменяемы? Какой толк в слухе, если он говорит вам то же, что и зрение? Хелен очень хочется перевести мелодии на язык живописи, а картины – на язык музыки. Весьма изобретательно. К тому же по ходу дела она говорит довольно интересные вещи, но к чему мы, в конце концов, придем, хотелось бы знать. Все это ерунда, абсолютно ложная теория. Если Моне на самом деле Дебюсси, а Дебюсси – Моне, то ни тот ни другой ничего не стоят. Вот мое мнение.
