— Орден ездила получать. Летела на самолете. Потом на автобусе ехала… На большую улицу попала. Народу, борони бог, сколько. Бегают туда-сюда, будто стадо оленей, которых комары кусают. Встала я у стенки, пусть, думаю, пробегут. Стою, а люди бегут и бегут. У меня даже голова кругом пошла. Останавливаю седого мужика. Раз поседел, думаю, все знает. Спрашиваю:

— Скажи, бойё, где здесь ордена дают?

Он поглядел на меня, возле уха поцарапал.

— Вам, наверное, в больницу? Это совсем рядом.

— Пошто в больницу? Туда старики ходят, а я еще оленя пешком догоню. Орден мне надо. В городе живешь, а ничего не знаешь.

Тут женщина остановилась. «Что случилось?» — спрашивает.

— Бабушка больная, — сказал мужик и показал на голову.

— Бедная, — вздохнула женщина, и они ушли.

Начала спрашивать подряд, где ордена дают. А люди машут рукой и уходят: мол, выжила старуха из ума, что с ней толковать…

Рассердилась я, плюнула и ушла. Бестолковый народ, не знает, где ордена дают. Долго по улицам ходила, никого не спрашивала. Шибко есть захотела. Думаю, где же дров взять, чай варить. У меня в узелке с собой котелок, сахар, хлеб и вяленое мясо.

Увидела, новый дом строят, пролезла в дыру в заборе, насобирала щепок, костер разожгла. Воды мне девушка на улице продала, она на углу красной водой торговала. Я светлой воды попросила. Варю чай, мясо вяленое ем. Подходит ко мне старичок, ругается:

— Ты что, бабка, делаешь? Дом хочешь спалить?

— Пошто дом палить? Или я ребенок без понятия? Чай варю, есть будем. Садись, угощайся. Мясо шибко вкусное.

— Иди отсюда по-хорошему, — грозится старик.

— Поем и пойду, — отвечаю я. Достаю нож, отрезаю мяса. Увидел старик нож, попятился.

— Ты, бабка, того… Брось ножом шутить…

Уковылял старик. Напилась чаю. Курю. Подходит ко мне милиционер.

— Ваши документы?

— Какой документ? Я сама — документ.

— Вы, гражданка, бросьте шутить.

— Авдо не шутит. За орденом пришла. Долго искала, устала. Чай попила, опять пойду. Орден мне, бойё, надо. Без него теперь никак нельзя домой возвращаться. Смеяться люди станут.

— Я, гражданка, не бойё, а милиционер. Вы это понимаете?

— Понимаю. Не ребенок.

— Понимаете, а нож зачем носите?

— Милиционер, а никакого понятия. Как в тайге охотнику без ножа. Чем зверя свежевать, с белки шкурку снимать?

— Вы мне не морочьте голову. Постойте! Вы охотница?

— Охотник.

— Так бы и говорили. Пойдемте в отделение милиции.

Привел он меня в милицию. Ну, думаю, не выбраться мне из этого проклятого города. И так мне в лес захотелось, чуть не заплакала.

Привел меня к самому большому начальнику, спрашивает тот:

— Как вас зовут?

— Авдо, — говорю.

— Авдо Бояршина? Охотница из Ики?

— Оттуда. Приехала орден получать.

— Да мы из-за вас всю милицию на ноги поставили. Весь день ищем. Где вы были?

Я рассказала. Начальник долго смеялся. Потом пришла машина. Повезли меня. Орден вручили. В театр водили. В кино. Завод показывали. А я ходила и все думала, как бы не заблудиться.

— Не поеду больше в город, — смеется Авдо.

— Мне тоже на первых порах было в городе не сладко. Хожу между домов, как среди скал. И тоска такая, что хоть плачь. Отпрошусь у командира на час-другой, уйду в лес, чай сварю, мяса на рожне изжарю. Или ночью потихоньку уйду в сквер (у нас возле казармы лесок небольшой был), сяду под дерево и дремлю. И такая благодать на душе.

Вспоминаю тайгу, горы, быстрые воды нашей реки, родное село, близких, друзей.

Вспоминаю припорошенный первыми снегами глухой лес, гулкий лай собак, шелест белки в вершине кедра, азарт и тяжкий труд охотничьего промысла.

— Возвращался бы теперь в тайгу.

— Не могу. Привязал меня город к себе. Есть там любимое дело. Есть семья. Жена в деревню отказывается ехать.

— Худо твое дело. Поеду к твоей жене, сама говорить буду. В тайгу возьму, стрелять научу.

— И умрет она у тебя где-нибудь от страху. Она ведь, кроме кошки, никакого зверя не видывала.

— Худой парень. Пошто такую жену брал?

— Получилось так.

— Меня надо было спросить.

Авдо порывисто встала и вышла из палатки. Она искренне переживала, что охотники покидают тайгу. Не могла она примириться и с тем, что я живу в городе. Сколько она потратила сил, чтобы научить меня таежному делу. Да и настоящим мужчиной она считает только охотника.

Километрах в восьми от нашей стоянки возвышается хребет Юктокон. Каждый день мы слышим его грозное дыхание. Даже когда стихнет ветер и в низинах успокаивается лес, Юктокон гудит, его шум доносится с такой силой, словно десятки рек ломают ледяную броню. Авдо прислушивается к шуму хребта, покачивает головой и произносит беззвучно, одними губами: «О господи».

— Авдо, а почему ты не ходишь на этот хребет? — спросил я.

— Не любит он, бойё, когда люди его беспокоят. Шибко сердится.

Было бесполезно расспрашивать Авдо, почему Юктокон не любит людей. Веками накопленный опыт она приняла как святые заповеди, которые не подлежат никакому обсуждению. Не любит людей Юктокон, значит, у него есть на них обида. Иначе зачем на них сердиться?

В пасмурную погоду Юктокон серым призраком парит над тайгой, а в ясную стоит как богатырь. Голубая синь ореолом висит над темно-зелеными кудрями кедрача, подернутого инеем. Густая борода с проседью золотыми кольцами сосновых боров падает в низину.

— Горе тому, кого не полюбит Юктокон, — сказала Авдо. — Не будет удачи. Охотился один раз здесь Беспалый. Жадный был старик. Один жил, никого не пускал. Чуть с голоду не помер. А один раз Юктокон оленей от него увел.

— Но мы-то, Авдо, не жадничаем.

— Вот и дает нам бог соболей.

Я долгое время не знал, как поступить с Юктоконом. Мне давно хотелось побродить по этому хребту. Но я боялся обидеть Авдо. Ведь я через несколько недель уеду, а она останется.

— Завтра я иду к Юктокону.

Я решил проверить, как к этому отнесется Авдо. Она даже не глянула на меня. Я не стал повторять. У Авдо были свои привычки, свои правила. Она никогда не говорила вечером, куда завтра пойдет охотиться. Может быть, так поступали ее предки. Уважая Авдо, я уважал и ее привычки. За это и она платила тем же. Часто целыми вечерами рассказывала, где и какие водятся звери. Искренне огорчалась, если меня постигала неудача, и радовалась любому, даже маленькому успеху. Тогда вечерами она смеялась или начинала петь о щедрости тайги, о солнце, о птицах, которые помогают охотиться.

…Проснулся я на рассвете, вышел из палатки. Стояла морозная тишина. В распадках была еще мгла, и только боры начинали светлеть. Над ними висело голубое небо с потухающими звездами. Деревья стояли подернутые инеем. В морозном воздухе гулко раздавались шаги.

Я посмотрел в сторону Юктокона. Его силуэт пробивался сквозь предутренние сумерки. Хребет молчал. Это предвещало ясную погоду, а значит, и удачную охоту, так как соболи в морозные дни ходят хорошо.

Позавтракав, как всегда, первым ухожу на охоту.

— Черного соболя тебе, Авдо.

— Много белок и соболей, бойё. Примечай лучше места, у Юктокона они обманчивые, заплутать можно.

— Спасибо, Авдо. Я далеко не пойду.

Встал на лыжи и скатился к ручью, а затем поднялся к сосновому бору. Следом шла Назариха. Она опустила голову и думала о чем-то своем. Ежедневная погоня за соболями утомила ее.

Поднялось солнце. Снег заискрился, седые кудри Юктокона тронула позолота. Над лесом показались стаи глухарей и косачей — они летели на кормежку. Заслышав посвист крыльев, Назариха точно проснулась: остановилась, подняла голову, большими прыжками бросилась вперед и исчезла в сосновой роще.

Назариха нашла несколько белок. День начался удачно. Я радовался: «Вот тебе, Авдо, и Юктокон. Должен сказать, он не скупой старик. Убил пятую белку. Если так пойдет, то за день десятка два настреляю!»