Я страшно устаю. Вчера даже не было сил поужинать. Прилег на спальный мешок немного отдохнуть и сразу уснул. Проснулся часа в четыре утра, поел и стал обдирать белок. Меня поражала Авдо. Ей уже за семьдесят, но она с охоты приходила, будто с прогулки. Снимала понягу и сразу же принималась за домашние дела: варила, жарила и только после ужина начинала обдирать белок и соболей, чистила ружье. Я чувствовал себя несколько неловко перед ней. Но Авдо делала вид, что ничего не произошло. Ее беспокоило другое: мои первые охотничьи неудачи.

— Пошто соболя не несешь? — спросила она меня как-то вечером.

У меня у самого было великое желание добыть соболя. На Тунгуске он в свое время был уничтожен почти полностью, только кое-где в горах охотники иногда видели след. В тридцатых годах соболя завезли к нам, но охотиться на него было запрещено. Да дело и не в запрете: в лесу свидетелей нет, охотники сами берегли этого зверька. Теперь соболя расплодилось столько, что кое-кто за осень промышляет по семьдесят — восемьдесят штук. Но мне пока не везет. Старых следов много, а вот свежий перехватить не удается. Желание добыть соболя еще подогревается и тем, что мне выданы лицензии-разрешения на отстрел шестнадцати зверьков. Как же в деревню вернуться ни с чем? Дело не только в самолюбии. Ведь я подведу госхоз.

А Авдо уже пять соболей принесла. И от этого передо мной испытывает некоторую неловкость. Боится, как бы я не подумал, что она для себя выбрала лучшие охотничьи угодья.

— Еще не пришла моя очередь промышлять соболей, Авдо, — отвечаю я.

— Однако, Назариха разучилась искать соболей.

— Нет, Назариха — молодец. Вчера белку искала хорошо.

— Белку и первоосенок [8] найдет. А соболя не каждая собака гонит.

Я уже привык к Назарихе, знаю ее повадки, и вдруг Авдо начинает подозревать, что Назариха — плохая собака.

— Ничего, Авдо. Мы с Назарихой еще наверстаем.

— Сегодня иди на хребет Биракан, — советует Авдо. — Я вчера возле мари ходила. Туда два соболя ушли. Утром орехи пойдут искать.

— Спасибо, Авдо.

Авдо начинает готовить завтрак. Поставила на печку сковородку с мясом, принесла с лабаза шаньги.

— Авдо, а соболь боится, когда лай собак услышит?

— Пошто ему бояться? Собак далеко слышно, куда побежишь? Соболь где-нибудь ходит, своим делом занимается. Когда шум охотника услышит или собака совсем рядом залает, тогда шибко побежит, в дупло или камни спрячется.

На охоту ухожу первым. Утро чудное. Всходит солнце, горы и долины залиты светом. От деревьев на снег ложатся тени. Небо наливается холодной синью. Лес не шелохнется. Звонкая тишина. В ней слышно, как потрескивают ветки, одетые в узорчатый куржак. И я чувствую в себе бодрость и силу.

Пересекаю бор. За широкой долиной возвышается хребет Биракан. На десятки километров протянулся он с востока на запад. Где-то в косматой гриве хребта родилась речка Ика, которая впадает в Непу недалеко от села. Правее Биракана, высоко над тайгой, поднялся хребет Юктокон. На нем я еще не бывал. Авдо тоже туда не ходит. Почему? Это пока загадка.

Впереди меня неторопливой трусцой бежит Назариха. Иногда остановится, поглядит на меня и опять трусит. Вот она замерла и со всех ног бросилась в лиственный колок. Оттуда с шумом поднялась стая глухарей и пронеслась надо мной.

Я вошел в колок. Под лиственницами-великанами — валежины. А между ними из снега курнями[9] торчит голубичник. Безлистые ветки густо усыпаны крупной ягодой. Я остановился. А вокруг голубые островки ягод, от них голубой снег, голубой воздух. Срываю горсть ягод и высыпаю в рот. Божественный вкус: утренняя свежесть, сладость соков, настоянных на лесных цветах, и осенняя духовитость опавшей хвои. Весь этот аромат хранит в себе только осенняя, заснеженная ягода. Этим букетом запахов я был вознагражден за все свои неудачи.

Всюду снег расписан узорами глухариных следов. Птицы здесь завтракали. На небольшой разлапистой лиственнице две белки шелушат шишки. На снег, точно лепестки, сыплются коричневые чешуйки. Но Назариха на белок не обращает внимания, мечется из стороны в сторону по леску. Я подумал, что она ищет птиц.

— Глупая, улетели твои глухари. Да и не нужны они нам.

Назариха даже и не глянула в мою сторону. Перемахнула через колодину и умчалась в сторону Биракана.

— Чудишь. Или белка тебе не пушнина? Разомнешься да придешь.

Я добываю белок, привязываю к поняге и выхожу на след Назарихи. «Куда же тебя унесло?» — ворчу про себя. Я с юношеских лет приобрел привычку разговаривать с собакой, горами, птицами, как с разумными существами. Это помогает легче переносить одиночество. Подхожу к колодине, через которую перепрыгнула Назариха, и останавливаюсь изумленный и радостный: след соболя. На снегу отпечатались даже коготки. Я иду, а вернее бегу, по следу Назарихи. Соболь перебежал низину и свернул вдоль покоти.

У меня от пота прилипла к спине рубаха, но я прибавляю шаг. На ходу прислушиваюсь: вот-вот Назариха должна залаять. И верно: со склона хребта донесся лай. На секунду приостанавливаюсь: Назариха лает зло. Срываюсь с места. Соболь! Слово-то какое звучное, как выстрел.

Лай все ближе и ближе. И вот впереди сухостоина, у нее всего три корявых сука, на одном из них, под самой вершиной, — черный ком. От радости стало тяжело дышать. Назариха лает с азартом, прыгает на дерево, грызет кору. Соболь с ветки посматривает на нее, крутит головой. Движения у зверька быстрые, порывистые. Подхожу на выстрел. Соболь подвинулся на ветке и заворчал. Вот ты какой! Лапки толстые, ушки небольшие, полукругом, делают лоб широким. Медвежонок в миниатюре, да и только!

Назариха насторожилась. Следит за каждым движением соболя. Она его повадки знает хорошо: чуть прозевай, спрыгнет с дерева и убежит. Ловлю на мушку голову соболя. Выстрел. Слышу, как ударилась пуля. Соболь замер и затем медленно свалился с сучка прямо мне в руки. Назариха прыгает, старается схватить соболя. Даю ей полизать ранку. Назариха успокаивается.

Я кладу соболя за пазуху. Черт подери, да мне такая охота и во сне не снилась! Вот радости-то будет у Авдо. Отвязываю от поняги мешочек, достаю ломоть хлеба с маслом, кусок сахару и отдаю Назарихе.

Из-за хребта доносится приглушенный выстрел. Там охотятся Валентин, муж Нади, Андрей Степанович Жданов и Михаил Васильевич Сафьянников. Я иногда с седловины хребта слышу даже лай их собак. Доносится еще один выстрел. Назариха подняла голову, навострила уши.

— Кто-то из карабина палит. По зверю, должно быть.

В палатку я возращался как на крыльях: шутка ли, соболя спромышлял. Назавтра мне повезло еще больше. Я принес двух соболей.

— Давно бы мне надо было поругать Назариху, — говорит Авдо. — А то совсем заленилась.

— Повинен-то, видимо, я: повадки соболя еще худо знаю.

— Завтра иди к Старой гари. Там тоже много соболей бывает. Из кедрачей приходят. Я в прошлом году оттуда принесла штук десять.

— А ты куда пойдешь?

— Тайга большая. Места много. Найду, где соболь живет.

Сумерки. Нашу стоянку обступил дикий лес. Вековые сосны угрюмо наблюдают за нами.

Авдо хлопочет у костра: сняла с таганка ведро с едой для собак и повесила на сук остывать. Из палатки принесла двух глухарок и стала опаливать. Запахло горелым жиром. Собаки, которые спали под деревьями, поднялись и обступили Авдо.

— Маленько обождать надо, — говорит им Авдо. — Еда скоро остынет. Сытно поедите: по пять беличьих тушек каждой сварила. Завтра хорошо соболя искать надо.

Я наносил дров в палатку и чищу ружье, снимаю смазку с патронов. Пришла Авдо и на березовой доске стала разделывать птиц. Куски мяса кладет в объемистую кастрюлю.

— Шибко жирные птицы, — говорит она. — Где промышлял?

— У хребта, на ягодниках. Присел отдохнуть, а их целый табун прилетел.