А третьим его приключением была Эшли.

С письмом в руке Скотт присел на краешек ее постели. На ней было три подушки, одну из которых, с вышитым от руки сердцем, он подарил ей в Валентинов день более десяти лет назад. Рядом сидели два плюшевых медвежонка, которых она назвала Альфонсом и Гастоном, и лежало лоскутное одеяльце, купленное к ее рождению. Скотт вспомнил о забавном совпадении, когда обе бабушки, не сговариваясь, подарили будущему ребенку по одеяльцу. Второе лежало на ее второй постели в ее второй комнате в доме ее матери.

Он обвел взглядом комнату. Фотографии Эшли и ее друзей на одной из стен; безделушки; цитаты и лозунги, написанные четким округлым девчоночьим почерком. Постеры с портретами спортсменов и поэтов; помещенная в рамку «Колыбельная» Уильяма Батлера Йейтса, которая заканчивалась фразой: «Целуя тебя, я вздыхаю, понимая, как мне будет тебя не хватать, когда ты вырастешь», — он подарил это стихотворение дочери в ее пятый день рождения и часто шептал его, когда она засыпала. Здесь были также снимки футбольных и софтбольных команд, в которых она играла, и еще одна фотография в рамке, снятая на школьном балу и передававшая всю прелесть девушки-подростка: платье подчеркивает только-только развившиеся изгибы тела, волосы идеальным каскадом ниспадают на голые плечи, кожа сияет. Скотт Фримен вдруг осознал, что перед ним мемориальный музей ее детства, задокументированного обычным для всех способом, — возможно, комната ничем не отличалась от жилья любой другой девушки, но вместе с тем она была уникальна. Она представляла собой наглядную археологию взросления Эшли.

На одной из фотографий они были сняты втроем — Эшли было тогда шесть лет; примерно через месяц после того, как их сфотографировали, ее мать оставила Скотта. Они проводили отпуск на берегу моря, и теперь ему казалось, что в их улыбках проглядывает напряженность, свойственная их отношениям в то время, и какая-то даже беспомощность. Эшли в тот день строила вместе с матерью замок из песка, но набегавшие волны смывали все их сооружения, как они ни старались вырыть вокруг замка ров и укрепить стены.

Скотт внимательно осмотрел комнату, включая письменный стол и комод, и не заметил ничего необычного. Все было на своих местах. Это встревожило его еще больше.

Он посмотрел на письмо. «Никто никогда не смог бы любить тебя так, как я».

Скотт покачал головой, подумав, что это неправда. Все любили Эшли.

Его пугала мысль, что она может поверить в силу чувств, выраженных в письме. Он снова сказал себе, что ведет себя глупо и делает из мухи слона. Эшли давно вышла из подросткового возраста и даже колледж окончила. Она была самостоятельной молодой женщиной и училась в аспирантуре Бостонского университета, готовясь писать диссертацию по истории искусства.

Раз письмо не было подписано, значит она знала, кто его написал. Анонимность была не менее красноречива, чем имя в конце письма.

Рядом с кроватью Эшли находился розовый телефон. Скотт снял трубку и набрал номер ее мобильника.

Она подошла к телефону почти сразу:

— Привет, пап! Что нового?

Голос дочери был полон молодого энтузиазма и бесхитростной доверчивости. Скотт медленно выдохнул, сразу успокоившись.

— У тебя что нового? — спросил он. — Мне просто захотелось услышать твой голос.

Последовала небольшая пауза, и это ему уже не понравилось.

— Да ничего особенного. В колледже все хорошо. На работе как на работе. Тебе все известно. Никаких изменений с тех пор, как я жила у тебя на прошлой неделе.

Он глубоко вздохнул:

— Я же практически не видел тебя. У нас не было возможности толком поговорить. Я просто хотел убедиться, что все в порядке. С новым шефом или кем-нибудь из преподавателей нет никаких трений? Ответа на запрос насчет научной работы не получала?

Опять пауза.

— Нет, никаких трений, и ничего не получала.

Скотт прокашлялся:

— А как насчет мальчиков — или, наверное, правильнее сказать, мужчин? Ничего не хочешь доложить своему папочке?

На этот раз пауза была длиннее.

— Эшли?

— Нет-нет, — ответила она поспешно. — Ничего интересного. Ничего такого, с чем я не могла бы разобраться сама.

Он ждал продолжения, но дочь ничего не добавила.

— Значит, нечем со мной поделиться? — спросил он.

— Да нет, пап, нечем. Почему вдруг такой допрос с пристрастием? — спросила Эшли нарочито небрежным тоном, который отнюдь не способствовал уменьшению его тревоги.

— Просто пытаюсь угнаться за твоей набирающей скорость жизнью, — ответил он. — Однако это не так-то просто.

Дочь рассмеялась, но несколько натянуто:

— Ну, у твоего драндулета скорость достаточная.

— Нет ничего, что ты хотела бы со мной обсудить? — повторил он вопрос и поморщился, понимая, что становится назойливым.

— Еще раз говорю, ничего. Почему ты спрашиваешь? У тебя-то все в порядке?

— Да-да, у меня все замечательно.

— А у мамы и Хоуп? У них тоже все хорошо?

Скотт нахмурился. Как всегда, произнесенное вслух имя партнерши его бывшей жены заставило его поежиться, хотя за столько лет пора было бы уже привыкнуть.

— Да, у нее все хорошо — у них обеих все хорошо, вероятно.

— А чего ты тогда звонишь? Что-то еще не дает тебе покоя?

Он взглянул на лежащее перед ним письмо:

— Да нет, ничего. Никакого особого повода. Просто хотел узнать, что нового. Я же все-таки отец, а нам, отцам, вечно что-нибудь не дает покоя. Мерещатся всякие напасти. Козни и препоны, воздвигаемые злым роком на каждом шагу. Потому-то мы всегда такие приставучие и занудливые.

Эшли рассмеялась, и ему стало чуть легче.

— Слушай, мне пора в музей. Боюсь, как бы не опоздать. Давай созвонимся как-нибудь в ближайшее время, хорошо?

— Конечно. Я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя, папа. Пока.

Он положил трубку и подумал, что иногда то, что произносится, совсем не так важно, как то, что слышится между словами. А на этот раз он слышал явственный сигнал тревоги.

Хоуп Фрейзир внимательно наблюдала за левой полузащитницей команды противника. Девушка слишком часто брала на себя игру, оставляя защитницу у себя за спиной без прикрытия. А футболистка команды Хоуп, опекавшая ее, не видела, что можно использовать эту опрометчивость противника в своих интересах и развить контратаку. Хоуп прошлась вдоль боковой линии и подумала, не произвести ли замену, но отказалась от этого намерения. Вытащив блокнотик из заднего кармана брюк и карандаш из нагрудного, она сделала краткую запись. «Надо будет обсудить это на тренировке», — подумала она. Позади, на скамейке запасных, послышались приглушенные голоса. Девушкам был знаком ее блокнотик. Иногда его появление на свет влекло за собой похвалы, иногда — дополнительные тренировки. Хоуп повернулась к спортсменкам:

— Кто-нибудь видит то, на что я обратила внимание?

Девушки приутихли. «Ох уж эти старшеклассницы! — подумала она. — То их не остановить, то сидят будто воды в рот набрали». Одна из футболисток подняла руку.

— Молли? Давай.

Девушка встала и указала на левую полузащитницу из команды противника:

— Она все время создает нам проблемы на правом крае, но мы можем воспользоваться тем, что она играет рискованно.

Хоуп похлопала в ладоши:

— Вот именно! — Она увидела, что все с облегчением улыбаются. Завтра не надо будет вкалывать дополнительно. — О’кей, Молли, разогрейся и выходи на поле. Займись Сарой на правом крае, перехвати мяч и попробуй что-нибудь создать в этом месте. — Хоуп села на место Молли. — Надо видеть все поле, девушки, — втолковывала им она, — всю ситуацию. Игра — это не только умение обрабатывать мяч, но также чувство пространства и времени, терпение, настрой. Это как шахматы. Любой промах надо превращать в преимущество.

Публика зашумела, и Хоуп подняла голову. На противоположной стороне поля столкнулись две футболистки, многие жестами требовали, чтобы судья предъявил желтую карточку. Особенно разгневан был отец одной из спортсменок — он бегал вдоль края поля, отчаянно размахивая руками. Хоуп подошла к боковой линии, чтобы лучше рассмотреть, что произошло.