На его теле, как и в душе его, оставили след все эти ремесла, одно занятие отразилось на его жестикуляции, другое — на развитии его мускулов, третье повредило какой-нибудь орган, четвертое развило хитрость, придало особую интонацию голосу и прибавило несколько новых фраз к его жаргону. Он был маленького роста, худой, с огромной почти лысой головой, вся кожа была покрыта пятнами и прыщами. Его одежда представляла из себя самую причудливую смесь, всевозможные виды одеяний, в самых невозможных сочетаниях облекали его фигуру: зеленые халаты и состоящие из заплат штаны, красные войлочные шляпы и старая обувь прислуги, блестящие металлические запонки, пуговицы из белой кости, солдатские галуны, кружева и прочая смесь богатства и жалкой нищеты, обыкновенно загромождающая лавку еврея-ветошника.

Теперь он был лодочником. Он относил письма Марчелло Орсоле, в дом которой он являлся с ведрами, наполненными пескарской водой, уходил он оттуда с пустыми ведрами и с ответными письмами. Орсола, слыша его шаги на лестнице, бледнела, она начинала изыскивать способы, чтобы удалить Камиллу: ей нужно было остаться наедине с человеком, приносившим ей воду и радость. Заговорщики пускали в ход все средства; между ней и лодочником словно заключалось тайное соглашение: они переглядывались за спиной Камиллы, делали друг другу какие-то знаки едва заметной жестикуляцией и подмигиваниями. Мало-помалу влюбленной Орсоле передалась доля испорченности Линдоро, их отношения стали слишком фамильярными. Когда он являлся в отсутствие Камиллы, она отвергала его слишком смелые просьбы, подходила к нему так близко, что он чувствовал ее дыхание, несколько раз печально клала руку на его плечо. Линдоро изливался в потоках болтовни, оснащая ее меткими словечками своего жаргона, откровенными улыбочками, двусмысленными жестами, прищелкивая при этом языком и причмокивая губами.

Будучи опытным сводником, он умел развивать в душе Орсолы порочные наклонности и медленно, но верно увлекал свою добычу в объятия Марчелло. И девушка напряженно слушала его, глаза ее загорались огнем страсти, рот высыхал от непрерывно поддерживаемого искусной болтовней сводника полового возбуждения. Линдоро как-то заметил, что пробудил в женщине любовный пыл, и, стоя перед возбужденной Орсолой, он вдруг почувствовал непреодолимое желание и сделал было попытку сорвать тот цветок, который он взлелеял для любострастия другого. Но страх перед последствиями взял верх над его порочностью и охладил его пыл.

Наконец Орсола решилась на свидание с Марчелло. Они должны были встретиться в уединенном домике предместья, в пустынном переулке, где никто не мог выследить их, в одно из июньских воскресений, когда Камилла дольше обыкновенного должна была пробыть в церкви. Охранять их, конечно, взялся Линдоро.

В течение нескольких дней, предшествовавших этому великому событию, Орсола находилась в состоянии мучительного лихорадочного возбуждения: у нее то и дело судорожно сжимались челюсти, пылало лицо, дрожали руки. Она не в силах была ни стоять, ни сидеть и чувствовала острую потребность двигаться. Она продолжала заниматься в школе с учениками, и нередко среди этого монотонного чтения слогов ею вдруг овладевало страшное возбуждение, она чувствовала неодолимую потребность прыгать среди толпы ребятишек, опрокидывать столы, доски и парты, кричать, ломать что-нибудь, лишь бы забыться. Под холодным и испытующим взглядом Камиллы она едва не теряла сознания от мучительных спазмов, от необходимости сдерживать непроизвольные сокращения мускулов, от страшных внутренних усилий, чтобы притворяться спокойной.

Когда Камилла уходила из дома, она металась по всем комнатам, передвигала кресла, кусала цветы, выпивала залпом большой стакан воды, смотрелась в зеркало, выглядывала в окно, ложилась поперек постели и другими способами давала выход кипевшей в ней чувственности.

Было начало июня, когда лето окончательно побеждает весну. Вся Пескара, лежащая между морем и рекой, нежилась среди морской и речной прохлады, словно простирая объятия этим природным соседям — горькой и сладкой воде. Ласки погоды достигали комнаты Орсолы, в окна стучали блестящие насекомые и отскакивали от стекол, как золотой град.

Когда девушка осталась одна, она не могла удержаться от потребности сбросить с себя одежды, лечь и отдать свое тело этим неведомым ласкам, щедро разлитым в воздухе.

Она начала медленно раздеваться, руки лениво поднимались, пальцы едва касались шнуров и застежек. Тело постепенно обнажалось, как статуя из-под покрывающего ее шлака. У ее ног медленно росла куча шерсти и дешевой ткани, и на этой куче, словно на пьедестале, стояла фигура девушки. Линии торса шли красивыми изгибами, едва заметно извивалась волна нижней части тела, еще не оскверненного прикосновением мужчины, углубления у бедер рельефно выделялись. В комнату влетело какое-то насекомое и с жужжанием стало кружиться вокруг обнаженного тела. Орсола начала бояться, как бы оно не ужалило ее, и, защищаясь от прикосновения насекомого, она начала извиваться, как змея, испуганно размахивала руками и ногами, чувствуя в то же время какое-то наслаждение от этой игры.

Эти телодвижения возбудили и разгорячили девушку, у которой после этого появились новые прихоти. Она осторожно открыла дверь и высунула голову, заглядывая в другую комнату. Там был спертый воздух, какая-то могильная затхлость, какая обыкновенно бывает в школах после ухода детей. Единственными свидетелями недавней жизни были крупный алфавит и группы гласных и согласных букв, написанных на квадратных досках. Орсола вошла в классную, стараясь не наступать голой ступней на щели пола, испытывая особую нерешительность, как человек, который в первый раз ступает босиком по шероховатой поверхности, и смущение женщины, которая при движении не ощущает более одежды. Она дошла до третьей комнаты, где была вода. Окунула руки и обрызгала свое тело, вся содрогаясь, когда большая капля стекала по коже. Вышла оттуда вся мокрая и подошла к зеркалу, стоящему на старинном шкафчике.

В некоторых местах этого шкафчика еще уцелела мозаика. Зеркало, служившее дверцей шкафа, было окаймлено золотыми и серебряными украшениями, а наверху были прикреплены две статуэтки амуров с отбитыми головками. Орсола посмотрела в зеркало, влекомая неудержимым любопытством видеть себя голой. Вся фигура ее, еще обрызганная каплями воды, отразилась в потускневшем зеркале, как в голубой поверхности моря. Она с улыбкой смотрела на себя. И эта улыбка, как и всякое движение мускулов, казалось, колышет в зеркале все линии обнаженного тела, словно линии какого-нибудь изображения в воде. Заметив это, она захотела воспроизвести все телодвижения в стекле: она открывала рот, чтобы рассмотреть зубы, поднимала руки, чтобы рассмотреть подмышки, повертывалась спиной к шкафу и смотрела на себя, поворачивая голову. Ею овладела безумная веселость при виде того, как колышется и извивается вся ее фигура. А там, в глубине зеркала, позади ее отражения, виднелись классные доски с крупными буквами азбуки.

Как раз в это время в дверь постучался Линдоро, пришедший с ведрами.

— Подожди! — закричала Орсола.

Она быстро собрала одежду, впопыхах накинула ее на себя и пошла открыть двери.

Было шесть часов вечера, на полу комнаты отражался отблеск дворца Брины, вся Пескара, этот главный приют ласточек, пела.

Стоя друг против друга, они говорили о предстоящем свидании. Линдоро употреблял все свое красноречие, чтобы победить последние колебания девушки, он уже получил часть платы, и его вдохновляло желание получить остальное. Он убеждал словами, глазами, жестами. Его дыхание было пропитано запахом вина, а на лице виднелись свежие следы бритвы. Говоря, он открывал ряд ровных и чистых зубов, эту крепкую изгородь, нередко украшающую плебейский рот.

Орсола возражала лодочнику, опасаясь, не прервут ли свидание, но вскоре после того, как подогретый вином Линдоро довел свои убеждения до крайнего бесстыдства, она, в свою очередь, начала чувствовать возбуждение, медленно отступила к стене и прислонилась к ней. Так как она наскоро набросила на себя платье, то сквозь складки его виднелось белье. Шея была совершенно открыта, а туфли закрывали только пальцы босых ног.