Из булочной Флайана доносился аромат хлеба и раздражал ее. Она подошла к окну, чтобы подышать свежим воздухом, испытывая мучение, смешанное с жадным желанием вдыхать в себя этот живительный запах, рот ее наполнился слюной, глаза загорелись алчностью. Ее охватил вдруг бешеный порыв — все обшарить, ко всему прикоснуться руками, и она медленно поплелась по комнате, делая бесполезные усилия открыть замки, так как Камилла унесла ключи с собой. Это начинало сердить ее. Но вот в глубине ящика одного из столов она нашла яблоко и жадно вонзила в него зубы. До сих пор ее заставляли строго соблюдать диету и не давали ей фруктов. А это яблоко чудесно пахло розой, как обыкновенно пахнет известный сорт сморщенных и бесцветных яблок. Она снова стала искать чего-нибудь в столе, но нашла лишь какую-то бледно-зеленую коробочку, в которой было немного семечек, она взяла ее, с любопытством заглянула внутрь и спрятала под подушку.

Так провела она этот час, испытывая от сознания тайны то острое наслаждение, которое испытывают выздоравливающие дети, съедая запрещенные лакомства и нарушая этим диету. Единственным свидетелем ее похождений был котенок с пестрой шерсткой, как у пятнистой змейки, с ласковым мяуканием он терся о ноги Орсолы или же делал смешные попытки поймать летающих возле арки голубей. Постепенно Орсола почувствовала любовь к своему скромному товарищу. Она брала его к себе в постель, нашептывала ему бессвязные слова, подолгу смотрела, как он розовым язычком облизывал лапки, любила, когда он вытягивал свое горло ящерицы для ласки и как это желтенькое горлышко трепетало от глухого и приятного мурлыкания, похожего на воркование лесных горлиц. Быть может, вследствие естественного воспоминания о каком-то таинственном древнем предке ей нравились светящиеся в темноте глаза котенка, эти фосфорические щелочки, которые излучали во мраке таинственный свет.

На все эти причуды сестра Камилла смотрела с каким-то недоверием и даже с затаенным огорчением, но молчала. И медленно, почти бессознательно и незаметно, эти две души отрывались и отдалялись друг от друга.

До сих пор они жили общими чувствами и привычками, так как при всем различии их характеров всякое противоречие сглаживалось и выравнивалось единой верой, нерушимым культом божественности Христа, вечным созерцанием, которое было целью их жизни. Так как культ поглощал их целиком, то родственные связи постепенно исчезли под оболочкой религиозного чувства, поэтому сестры никогда не проявляли нежности друг к другу, никогда не делились воспоминаниями или надеждами. Это были сестры по религии, члены великой семьи Иисуса, рассеянной по земле и мечтающих о небе.

Так как, благодаря обновлению тела после болезни и строгой диеты, в Орсоле стали проявляться неожиданные особенности характера, то разрыв между сестрами сделался неизбежным, а голос уснувшей крови не мог уже сгладить этого, ставшего столь резким, различия.

Снова пришли ученики, в первый раз они собрались утром в начале марта. Орсола еще не вставала с постели, она сидела на краю, подставляя затылок и плечи живительным лучам солнца. Воздух был пропитан кислым запахом уксуса, которым Камилла разбавила высохшие чернила, на арке уже цвели фиалки, и ветер приносил их слабый запах.

Детвора влетела в комнату, словно порыв мартовского ветра, в дверях показалось несколько маленьких головок, они поднимались одна над другой, пытаясь заглянуть в комнату, вскоре наивное любопытство сменилось нерешительной робостью перед смертельно бледной и исхудавшей учительницей, которую ученики едва могли узнать.

Но девушка ласково улыбалась, не будучи в состоянии сдержать волновавшего ее кровь чувства, она подзывала их к себе, путала их имена, протягивала к ним руки. Ребятишки по одному, по два, по три подходили к ней, прикладывались губами к ее рукам и повторяли заученные дома приветствия, проглатывая от волнения слова.

— Нет, нет, не надо! — восклицала Орсола в порыве нежности, не будучи в силах оторвать руки от теплых и мягких губок. Она чувствовала себя почти виноватой. — Камилла, удержи их, удержи!..

Каждый принес ей что-нибудь в подарок: цветы или фрукты. В воздухе вдруг сильно запахло фиалками, и среди этого аромата и весеннего света приветливо улыбались раскрасневшиеся детские рожицы.

Затем в соседней комнате начался урок. Первоклассники своими звонкими, высокими голосами произносили буквы, второклассники читали слоги, а громкий голос Камиллы перекрывал весь этот звенящий хор.

— La, le, Li, lo, lu…

В паузах слышно было, как Маттео Пуриелло подбивал подошву, или жужжание прялки Иече.

— Va, ve, vi, vo, vu…

Орсоле стало скучно. Однообразие звуков и голосов давило ей голову какой-то неприятной тяжестью, усыпляло ее, тогда как ей хотелось пробудиться и ощущать вокруг себя дыхание детей, дыхание животворной радости.

— Bal, bel, bil, bol, bul…

Она собрала цветы и поставила их в стакан с водой, чтобы сохранить их свежесть. Затем начала медленно вдыхать их запах, близко наклонясь над свежими цветочками, закрыв глаза и вся отдаваясь греху обоняния.

— Gra, gre, gri, gro, gru…

Большое белое облако закрыло солнце. Орсола подошла к окну и облокотилась на подоконник, чтобы взглянуть на площадь. На одном из балконов, среди ваз с гвоздикой, стояла одетая в розовое платье донна Фермина Мемма, под балконом проходила группа офицеров, смеясь и звеня волочащимися по мостовой саблями. Немного дальше, в городском саду, расцветала сирень и колыхалась от ветра верхушка гигантской сосны. Из погребка Лучитино выходил, пошатываясь и распевая, вечно пьяный Вердура.

Орсола отошла от окна, в первый раз после такого продолжительного времени она выглянула на площадь. Ей казалось, что она поднялась высоко-высоко и даже почувствовала легкое головокружение.

— Nar, ner, nir, nor, nur…

Детский хор не прекращался.

— Pla, ple, pli, plo, plu…

Орсола чувствовала, что ее давит и уничтожает эта пытка, ее неокрепшие нервы едва выдерживали это напряжение. А хор, управляемый Камиллой, которая отбивала по столу такт палочкой, неумолимо тянул:

— Ram, rem, rim, rom, rum…

— Sat, set, sit, sot, sut…

Вдруг выздоравливающая разразилась рыданиями и повалилась на постель. Она истерически всхлипывала, лежа ничком, с распростертыми руками, прижимаясь лицом к подушкам, не будучи в состоянии удержать слезы.

— Tal, tel, til, tol, tul…

Ее голова снова обросла волосами, курчавыми и каштановыми, как раньше. Ей было любопытно взглянуть на себя в зеркало, особенно после того, как Роза Катэна с жеманством, изобличавшим в ней бывшую публичную женщину, погладила ее по стану и заметила: «Красотка!»

Наконец она дождалась ухода Камиллы, встала с постели, сняла со стены зеркальце в золоченой, покрытой зелеными пятнышками раме, концом одеяла стерла пыль и с улыбкой взглянула в него. Все шея была обнажена, на коже рельефно выделялись голубоватые жилки, голова была маленькая и продолговатая, как у козочки, губы — тонкие, подбородок — острый, глаза — каштанового цвета, как и волосы, лишь чуть желтее. Покрывающая лицо бледность и улыбка придавали ей, несмотря на двадцатисемилетний возраст, какую-то новую грацию, новую молодость.

Она долго не могла оторвать глаз от зеркала, ей приятно было медленно отдалять от лица блестящую поверхность и видеть, как ее изображение исчезает в этом голубоватом сиянии, как будто погружаясь в глубину морских вод. Земная суета побеждала ее, овладевала ею. Ее внимание останавливали такие пустяки, на которые она раньше не обращала никакого внимания, вроде какой-то чечевицеобразной веснушки на правом виске или едва заметной морщинки, пересекавшей одну бровь. Долго она стояла в такой позе. Затем, под влиянием внезапно нахлынувшего радостного чувства, стала искать вокруг какое-нибудь развлечение.

Зеленая коробочка, которую она нашла в шкафу, раскрывалась, как двустворчатая раковина, там оказалась густая гроздь черных семян. Все семечки казались скрепленными тончайшими блестящими серебряными ниточками, но едва девушка дунула на казавшуюся крепкой гроздь, как в воздухе появилось облако белых перышек, которые, сверкая, разлетелись по комнате. Ей показалось, что у семян были крылышки, придававшие им вид тоненьких насекомых, растворяющихся в лучах солнца, или едва заметных лебединых пушинок, перышки летали по комнате, опускались на пол, вплетались в волосы Орсолы, садились на ее лицо и покрывали все предметы. Она смеялась, защищаясь от них и стараясь отогнать пушинки, которые щекотали кожу и прилипали к рукам.