Все находившиеся в комнате Орсолы встали на колени и склонили головы. Больная ничего не слыхала, так как впала в сильное оцепенение. В воздухе блеснуло кропило, окропляя больную и ее постель.

— Asperges me, Domine, hyssopo, et mundabor… — Но Орсола не чувствовала очистительной волны, которая отныне делала ее белее снега перед Господом.

Своим хрупкими пальцами она пыталась натянуть на себя одеяло, губы ее подергивались, в горле клокотал поток слов, которых она не в силах была произнести.

— Exaudi nos, Domine sancto…

К священным латинским словам в эту минуту присоединилось всхлипывание, и Камилла пыталась спрятать на краю постели свое мокрое от слез лицо. К Орсоле подошел врач и своими пальцами, украшенными кольцами, стал щупать пульс. Он хотел чем-нибудь возбудить ее, чтобы приготовить к принятию святого причастия из рук жреца Иисуса Христа, заставить ее коснуться кончиком языка облатки.

Орсолу начали приподымать на подушках, она продолжала что-то бормотать и жестикулировать. Легкое сотрясение ушных нервов превращалось в ее смутном сознании в какой-то звон, крики, музыку. Когда ее приподняли, ее сине-багровое лицо тотчас стало бледным, как у мертвеца, пузырь со льдом скатился с головы на простыню.

— Miser eatur…

Наконец она высунула дрожащий язык, покрытый корой, смешанной с черной слизистой кровью, кончика языка коснулась облатка.

— Ecce agnus Dei, ecce qui tollit peccata mundi…

Ho она не в состоянии была втянуть язык обратно в рот, так как не сознавала, что делает: свет евхаристии не прервал оцепенения. Камилла смотрела своими воспаленными, полными ужаса и отчаяния глазами на это землистое лицо, с которого мало-помалу ускользали признаки жизни, на этот открытый рот, который походил на рот вынутого из петли человека. Священник, медленно и торжественно читал латинские молитвы. Все прочие продолжали стоять на коленях, озаренные белым сиянием, исходившим от освещенного полуденным солнцем снега. Со струей ветра доносился запах горячего хлеба и приятно щекотал носы священнослужителей.

— Or emus!..

С помощью врача Орсола снова открыла губы. Ее опять положили на спину, так как священник приступал к помазанию миром. Священнослужители опустились на колени и стали тихо повторять антифоны семи покаянных псалмов.

— Ne reminiscaris…

Теодора Ла Иече часто нарушала благоговение молитвы сдавленным рыданием, она сидела на постели у ног больной, закрыв лицо руками. Возле нее стояла Роза Катена, один глаз ее был полуоткрыт, и из него ручьем лилась желтоватая прозрачная жидкость, а другой, слепой глаз, был прикрыт бельмом, она бормотала молитву, перебирая четки. Тихие псалмы возносились к небесам, а из этого смутного шепота выделялись святые слова священника, совершавшего обряд помазания, крестя рукой уши, ноздри, рот и руки неподвижно лежавшей больной.

— …indulgeat tibi, Domine, quidquid per gressum de-liquisti. Amen.

Камилла открыла ноги сестры, она отдернула одеяло, под которым оказались две желтые ноги, покрытые чешуйчатой корой и посиневшие у ногтей, когда к ним притрагивались, они чуть-чуть вздрагивали, как омертвевшие члены. На иссохшую кожу ног падали слезы Камиллы, смешиваясь с миром.

— Kyrie eleison. Christe eleison. Kyrie eleison. Pater noster.

Помазанная во имя Господне продолжала неподвижно лежать, тяжело дыша, с закрытыми глазами, с согнутыми коленями и руками, вытянутыми вдоль бедер, — в обычной позе тифозных больных. Священник в последний раз приложил к губам больной распятие, перекрестил своей большой рукой всю комнату и удалился со всем причтом, оставив в комнате слабый запах фимиама и воска. А под окном, на улице, башмачник Маттео Пуриелло барабанил по подметкам, сопровождая свою работу пением.

Зловещие признаки болезни начинали мало-помалу исчезать, болезнь длилась уже четвертую неделю, и теперь общее оцепенение сменилось спокойным нормальным сном, после которого сознание проясняется, чувства делаются не такими смутными, и дыхание становится более ровным. Тяжелый кашель еще терзал слабую грудь больной, сотрясая все ее тело, внушавшее тревогу разрушение кожи и мягких тканей ограничилось локтями, коленями и небольшими участками спины. Когда Камилла наклонялась над постелью восклицая: «Орсола!» — сестра пыталась открыть глаза и взглянуть в том направлении, откуда слышится голос. Но для этого она была еще слишком слаба, и вялое оцепенение снова овладело ее чувствами.

Она начала испытывать голод, мучительный голод. Чисто животная алчность терзала внутренности пустого желудка, ее рот судорожно двигался, так как челюсти инстинктивно делали жевательные движения, жалкие костлявые руки протягивались в пространство, как лапы обезьяны, которая старается схватить яблоко. Это был собачий голод человека, выздоравливающего после тифа, ужасная жадность, потребность в питательном веществе во всех клеточках истощенного продолжительной болезнью тела. В тканях едва циркулировала скудная волна крови, в слабо орошенном кровью мозгу остановилась всякая деятельность, как в машине, для которой не хватило движущей силы воды. Вся жизнь этого расслабленного тела заключалась теперь лишь в определенных движениях, приобретенных путем привычки в течение всей предшествующей жизни. Это была исключительно механическая деятельность тела, которая не сообщала выздоравливающей даже искры сознания. Орсола большей частью бормотала высоким голосом длинные молитвы, бессвязные слова она разбивала на отдельные слоги, угрожала наказаниями ученикам, пела пятисложные строфы гимна Иисусу. А иногда указательным пальцем левой руки она проводила по краю простыни как бы для того, чтобы взоры учеников следили за строчками книги. А потом она вдруг возвышала голос и торжественно, почти угрожающе, возвещала о семи трубах, очевидно, смутно припоминая обращение брата Бартоломео да-Салуццо к грешникам, быть может, в это время перед ее туманными взорами проносились старинные картины, вырезанные на дереве и изображающие трубящих ангелов чудовищной величины и сраженных ими демонов. Но во взорах ее не было и искры мысли. Тяжелые веки наполовину прикрывали радужную оболочку, утратившую свой цвет и покрывшуюся желтоватой мутью. Она лежала распростертой на постели, при этом голова ее покоилась на двух подушках. Почти все волосы ее выпали во время болезни, лицо стало землистого цвета, так что казалось, что в нем нет даже признака жизни. Кожа на теле была лишена влаги, так что череп и весь скелет просвечивали сквозь нее, а в тех местах тела, где скелет сильнее прижимался к постели, на кожи появились пролежни. Только болезненное ощущение голода свидетельствовало о том, что в этом разлагающемся теле еще теплится жизнь, ужасный голод терзал кишечник, тифозные язвы которого медленно зарубцовывались.

Был девятый день Рождества, радостный праздник стариков и детей, стояли ясные, холодные вечера, когда вся Пескара, населенная моряками, оглашалась звуками волынок. Из открытых погребов разливался в воздухе острый запах ухи. Улицы постепенно озарялись светом, идущим из окон и дверей. Солнце еще освещало каменные террасы дома Фарины, крышу дома Меммы и колокольню Сан-Джакомо. Освещенные верхушки этих зданий подымались подобно маякам над покрытой тенью местностью. Но вот внезапно наступила ночь, усеяв небеса звездами, над домами Санто-Агостино, около бастиона, между красным фонарем и телеграфным столбом показался серп нарастающей луны.

В комнате Орсолы вся эта уличная жизнь походила на смутное жужжание пробуждающегося улья. Звуки волынок придавали всему оттенки религиозно-семейной радости. Выздоравливающая слушала эти звуки, слегка приподымаясь на постели, они пробуждали в ней образы мимолетных переживаний, перед глазами проходили разные священные видения, лучезарные ясли, шествие белых ангелов по безоблачной лазури. И она принималась было петь хвалу Богу, протягивая вперед руки, но могла лишь открыть рот, для звуков же не хватало еще голоса, она начинала горячо восхвалять Иисуса, проникаясь сладостью любви, ее воодушевляли приближающиеся звуки пастушеских мелодий и светлые образы святых, которые она видела на стенах комнаты. Она возносилась к небу среди хора херувимов и благоухания мира и фимиама.