Когда Анна сошла на берег, она была вся охвачена восторгом. С удивлением останавливалась она и смотрела на плантации и туземных жителей. Отец отвел ее в домик, где жила какая-то не особенно молодая женщина, которая не говорила, а мямлила. Они провели у нее два дня. Анна как-то раз видела, что отец поцеловал хозяйку в губы, но не поняла, что это значит. Возвращающийся баркас был нагружен апельсинами, а море было дивно спокойно.

На Анну это путешествие произвело впечатление чарующего сна. Будучи от природы молчаливой, она неохотно делилась своими впечатлениями со сверстницами, осаждавшими ее своими расспросами.

В мае следующего года на празднество в честь апостола прибыл архиепископ Орсонский. Вся церковь утопала в розах и позолоченных листьях. Вдоль бронзовых решеток горели серебряные лампады, ради этого дня сработанные золотых дел мастером. В течение нескольких вечеров оркестр играл торжественную ораторию, которую пел хор звонких голосов. В субботу должны были вынести бюст апостола. По всей стране, по берегу и внутри ее, ходили богомольцы, процессия двигалась по побережью, богомольцы несли иконы, и шествие было видно далеко с моря.

В пятницу Анна в первый раз причащалась. Когда архиепископ, почтенный и добрый старичок, поднял для благословения руку, камень на его кольце блеснул подобно божественному оку. Едва Анна почувствовала на языке облатку святого Причастия, у нее вдруг потемнело в глазах. Вслед за этим на ее волосы полилась приятная струйка теплой и благоухающей воды. В стоящей позади нее толпе раздался сдержанный шепот. Рядом с ней причащались другие девочки, в большом смущении склонявшие свои головки к ступеням алтаря.

Вечером Франческа, как была в своей праздничной одежде, хотела уснуть на полу базилики и дождаться там утра, пока не возвратится процессия. Она была на седьмом месяце беременности, и ей было очень тяжело передвигаться. Пилигримы лежали на полу вповалку, от их тел подымалась в воздух теплота. Слышно было, как бессознательно шептали во сне чьи-то уста, чуть-чуть дрожали огоньки, отражаясь в масле, разлитом в висящих плошках. Двери были открыты, и весенняя ночь приветливо смотрела в церковь своими сверкающими звездочками.

В течение двух часов Франческа не могла уснуть: испарения спящих вызывали в ней тошноту. Наконец, она перестала обращать на это внимание и, побежденная усталостью, склонила голову. Она встала с зарей. В груди пилигримов все возрастало чувство томительного ожидания. Толпа увеличивалась. Каждый жаждал первым увидеть апостола. Но вот открылась первая решетка, резко прозвучал в молчании скрип крюков. Все сердца усиленно забились. Вот открывается вторая решетка, третья, четвертая, пятая, шестая, последняя. И вмиг, словно ураган, ворвалась толпа в церковь. Богомольцы плотной массой устремились к нише, страшные крики сопровождали эту невероятную давку. Десять или пятнадцать человек были так стиснуты, что задохнулись. Началась общая молитва.

Мертвых сейчас же вынесли наружу. Тело Франчески, все изувеченное и посиневшее, было принесено домой. Вокруг дома столпилось много зевак, а изнутри слышались жалобные вопли родных.

Анна, увидев на постели свою мать с посиневшим лицом и всю в крови, упала на землю без чувств. После этого ее в течение многих месяцев терзала эпилепсия.

Летом 1835 года Лука отправился в один из греческих портов на двухмачтовом судне «Тринидад», принадлежащем дону Джиованни Камаччоне. У него было тайное намерение, прежде чем отправиться в плавание, продать домашнюю обстановку и просить родственников взять Анну к себе, пока он не вернется.

Спустя немного времени корабль, нагруженный сушеными фигами и кориноским виноградом, отплыл к берегам мыса Рото. Но Луки не было среди экипажа, впоследствии говорили, будто он бежал со своей возлюбленной в Португалию.

Анна вспоминала о косноязычной старухе, которую когда-то целовал ее отец. С этих пор всю жизнь она не переставала грустить. Дом родственников Луки находился на одной из восточных улиц, вблизи мола. В одну из комнат нижнего этажа приходили матросы пить вино, по целым дням оттуда слышались песни, и виден был густой дым их трубок. Анна все время проводила среди этих пьяниц, наполняя их бокалы, от этого постоянного соприкосновения с грубыми людьми сильно страдала ее стыдливость. Она непрерывно должна была выслушивать непристойные речи, циничные насмешки, быть свидетельницей двусмысленных сцен и злостных выходок озлобленных и усталых моряков. Она не смела жаловаться, так как ела хлеб в доме чужих людей. Но эти мучения на всю жизнь притупили ее чувства: она превратилась в какое-то забитое существо, и постепенно ее рассудок ослабевал.

Будучи от природы в высшей степени ласковой, она перенесла свою любовь на животных. За домом, под соломенным навесом, стоял старый осел, это кроткое животное ежедневно переносило мехи с вином от Сант-Аполлинаро к кабачку. Хотя его зубы уже начинали желтеть, хотя кожа его облезла, все же иногда, завидев цветы чертополоха, он начинал прясть ушами и так весело ржать, как совсем молодой ослик.

Анна аккуратно наполняла его ясли кормом, а чан — водой. Когда бывало очень жарко, она отправлялась отдыхать в полуденное время в тени навеса. Осел жевал своими сильными челюстями солому, а она густой веткой сгоняла с его спины надоедливых насекомых. Иногда осел поворачивал к ней свою ушастую голову, поджимал свои вялые губы, выставляя розовые десны, казалось, будто животное посылает ей улыбку благодарности, которая сквозила в его больших круглых глазах.

В углу, над кучей навоза, с жужжанием кружились насекомые. Анне казалось, что она слышит какие-то неземные голоса, и чувство бесконечного мира овладевало тогда душой молодой девушки.

В апреле 1842 года Пантелей, рабочий, ежедневно сопровождавший осла во время переноски вина, был убит во время драки. С тех пор обязанность сопровождать осла перешла к Анне. И она на заре уходила из дому и возвращалась к полудню или уходила в полдень и возвращалась к вечеру. Дорога, по которой она ходила, вела к холму, южная сторона которого была усажена масличными деревьями, спускалась оттуда к хорошо орошаемой полянке, предназначенной для пастбища, и, снова подымаясь, шла через виноградники и кончалась у фермы Сент-Аполлинаро. Осел шел вперед с опущенными ушами и усталый, она подгоняла его сухой веткой.

Когда животное останавливалось, чтобы перевести дух, Анна подгоняла его легкими ласковыми толчками в шею и понукала его криком. К более действенным мерам она не прибегала, так как ей было жаль мучить своего дряхлого друга. Когда ей хотелось наградить осла за рвение, она срывала для него с придорожных изгородей листья, и ей было очень приятно чувствовать на своей ладони прикосновение мягких губ, принимающих вкусную награду. Изгороди пестрели цветами белого терновника, имевшими вкус горького миндаля.

На краю масличной рощи стояла большая цистерна, возле которой был устроен длинный каменный желоб, сюда приходили коровы на водопой. На этом месте Анна каждый день и делала привал, прежде чем продолжать путь. Однажды она встретилась здесь с пастухом, родом из Толла, у него были косые глаза и заячья губа. Пастух поклонился ей, и между ними вскоре завязался разговор о пастбищах, о воде, затем о святых мощах и прочих чудесных вещах. Анна слушала своего собеседника со снисходительной усмешкой. Она была худой и бледной девушкой с пылающими глазами и очень большим ртом, ее каштановые волосы были гладко зачесаны назад. На шее сохранились еще розовые рубцы после ожогов, видно было, как возле рубцов пульсировали артерии.

Беседы с тех пор повторялись каждый день. Забытые коровы разбредались по лугу, они паслись и отдыхали на траве, жуя свою жвачку. Там и сям выступавшие контуры животных усиливали спокойный колорит живописной картины пастушеского уединения. Анна сидела на краю цистерны и беседовала с обычным спокойствием, а пастух с заячьей губой казался сильно влюбленным. Однажды Анна, внезапно вспомнив почему-то свое детство, стала рассказывать о своем морском путешествии на гору мыса Рото. По-видимому, память уже начинала ей изменять, потому что она рассказывала самые невероятные вещи таким тоном, будто все это была истинная правда. Пастух не сводил с нее глаз и слушал с большим вниманием, смешанным с удивлением. Когда Анна кончила, они оба долго молчали, как бы сливаясь с царившей кругом тишиной. В этот день оба они молча возвращались домой, погруженные в свои думы. По привычке коровы, прежде чем отправиться в обратный путь, подошли к водопою, у всех них сосцы висели чуть ли не до самой земли. Когда они приблизили морды к желобу, уровень воды от их медленных глотков стал постепенно понижаться.