Некоторые сообщали сведения о ней. Ее звали Рикканджела, она была вдова с семью детьми. Этого ребенка она поместила к фермерам, чтобы он пас овец и зарабатывал кусок хлеба.

Одна женщина говорила, смотря на труп:

— Как трудно было матери воспитывать его.

Другая прибавила:

— Она даже просила милостыню, чтобы прокормить своих детей.

Третья рассказала, что несколько месяцев тому назад бедный малютка чуть не утонул в луже на скотном дворе в три пальца глубины. Все повторяли:

— Такова, видно, его судьба! Он должен был утонуть.

Ожидание делало их нетерпеливыми и беспокойными.

— Мать! Она сейчас придет, его мать.

Джорджио, чувствуя, как сжимается его сердце, воскликнул:

— Да отнесите же его в тень, куда-нибудь в дом, чтобы мать не видала его здесь на камнях под лучами солнца.

Сторож упрямо возразил:

— Нельзя его трогать. До прибытия властей нельзя его трогать.

Зрители с изумлением смотрели на «иностранца Кандии». Число их прибывало. Одни занимали насыпь, обсаженную акациями, другие расположились на скалистой вершине рифа. Там и сям сверкали на солнце тростниковые челны, сваленные в кучи около огромного обвалившегося утеса, похожего на развалины гигантской башни на страже перед безграничным морем.

Вдруг раздался голос с высоты:

— Вот она!

К нему присоединились другие голоса:

— Мать! Мать!

Все обернулись, некоторые сошли с насыпи, другие наклонились со скалы. Ожидание делало всех присутствующих молчаливыми. Сторож накрыл труп простыней. Среди тишины слышались слабые вздохи моря, легкий шелест деревьев акации.

И в безмолвии раздались крики идущей.

Мать приближалась с воплями. Она бежала по берегу, озаренному солнцем. На ней было черное вдовье платье. Согнувшись, увязая в песке, она кричала:

— Сын мой! Сын мой!

Она поднимала руки к небу и, ударяя ими себя по коленям, кричала:

— Сын мой!

Один из ее старших сыновей с повязанным вокруг шеи красным платком растерянно следовал за ней, утирая слезы ладонью.

Она спешила по берегу, согнувшись, ударяя себя по коленям, спешила по направлению к белой простыне. И, когда она звала сына, из ее рта вырывались нечеловеческие вопли, похожие на вой одичавшей собаки. По мере своего приближения она склонялась все ниже к земле, почти ползла на четвереньках, а подойдя, упала на простыню с пронзительным ревом. Потом поднялась. Своей рукой, жесткой и загорелой рукой, огрубевшей в тяжелой работе, она открыла труп. В течение нескольких секунд она смотрела на него неподвижная, словно окаменевшая. И вдруг изо всей силы своих легких крикнула несколько раз, точно желая разбудить мертвеца:

— Сын мой! Сын мой! Сын мой!

Рыдания заставили ее задохнуться. Бросившись на колени, она начала в исступлении колотить себя по бедрам, обводя присутствующих глазами, полными безнадежного отчаяния. Затем как будто сосредоточилась, затихла после первого взрыва горя.

И запела.

Она пела о своем несчастии, то повышая, то понижая голос с правильным ритмом бьющегося сердца.

Это была старинная песня, которую в незапамятные времена в Абруцнах пели женщины над смертными останками своих близких. Священная скорбь извлекала из недр обездоленного человеческого существа эту давно забытую, завещанную предками мелодию — жалобу матерей далекого прошлого.

Она все пела, пела.

— Открой глазки, встань, приди ко мне, сын мой! Как ты прекрасен! Как ты прекрасен!

Она пела:

— Из-за куска хлеба послала я тебя на гибель, сын мой! Из-за куска хлеба утонул ты, я послала тебя. Для того ли я тебя растила.

Но женщина с крючковатым носом прервала ее угрюмо:

— Нет, ты не виновна в его гибели. Такова была его судьба. Нет, ты не посылала его на смерть. Ты «поставила его к хлебу».

И, делая движение по направлению к холму, где стоял дом, приютивший ребенка, она продолжала:

— Его там холили «как цветочек».

Мать пела:

— О, сын мой! Кто, кто заставил тебя утонуть…

А угрюмая женщина говорила:

— Кто? Господь наш. Он сказал ему: иди в море и погибни.

Джорджио шепотом доказывал одному из присутствующих, что ребенок мог бы жить, если бы его спасли вовремя, что его не следовало опускать вниз головой, и вдруг почувствовал на себе взгляд матери.

— Сделай для него что-нибудь, синьор! — взмолилась она. — Сделай для него что-нибудь.

Потом обратилась с молитвой к небу.

— О, святая Мадонна, творящая чудеса — сотвори чудо.

И повторила, касаясь головки утопленника:

— Сын мой! Сын мой! Встань! Подойди ко мне!

Против нее стоял на коленях брат умершего и равнодушно всхлипывал, поглядывая вокруг безразличными глазами. Другой старший брат сидел под тенью скалы и делал вид, что плачет, закрыв руками лицо.

Женщины, утешающие мать, склонялись к ней с жестами сочувствия и сопровождали ее пение стонами.

Она пела:

— Зачем удалила я тебя из своего дома? Зачем послала тебя на смерть? Все делала я для детей, чтобы прокормить их. Только не продавала себя… И потеряла тебя из-за куска хлеба. Так вот каков твой конец, сын мой… Море поглотило тебя.

Тогда женщина с хищным носом со злобой подняла юбки, вошла по колена в воду и крикнула:

— Смотри. Он дошел вот сюда. Смотри. Море совершенно тихо. Это значит, что ему суждено было утонуть.

И она в два шага достигла берега.

— Смотри! Смотри! — повторила она, указывая на врезавшиеся в песок глубокие следы человека, вытащившего тело.

Мать смотрела тупым взглядом, казалось, она ничего не видит, ничего не понимает. После исступленного взрыва горя у нее наступали короткие паузы бессознательного состояния. Она замолкала и машинально трогала себя то за ногу, то за колено, отирая черным передником слезы, как будто успокаиваясь. Потом вдруг новый приступ отчаяния сотрясал ее тело, и она бросалась на труп.

— И я не могу унести тебя! Я не могу на своих руках отнести тебя в церковь! Сын мой! Сын мой!

Она с длительной лаской прикасалась ко всему тельцу. Дикая скорбь переходила в тихую, умиленную. Ее загорелая мозолистая рука делалась необыкновенно нежной, дотрагиваясь до глаз, губ, лба умершего сына.

— Как ты прекрасен! Как ты прекрасен!

Мать прикоснулась к его нежной, уже посиневшей губе, и это легкое давление вызвало изо рта беловатую пену. Мать сняла с его ресниц соломинку тихо-тихо, словно боясь причинить ему боль.

— Как ты прекрасен, любовь моя!

Они были такие длинные, такие белокурые — ресницы ее сына. На висках, на щеках золотился легкий пушок.

— Ты не слышишь меня? Встань! Пойдем!

Она взяла маленькую истертую шапочку, посмотрела на нее прижалась к ней губами и сказала:

— Это будет моя святыня. Я стану носить ее на сердце.

Взяла красный пояс и сказала:

— Я хочу одеть тебя.

Угрюмая женщина, не думавшая уходить, одобрила.

— Да, его нужно одеть.

Собственноручно вытащив сверток из-под головки умершего, она осмотрела карманы его куртки и нашла там кусок хлеба и фигу:

— Видишь, ему только что дали поесть. Его там холили «как цветочек».

Мать взглянула на маленькую, грязную, рваную рубашечку, закапанную со слезами, и сказала:

— Неужели одеть его в эту рубашку?

Немедленно женщина крикнула вверх кому-то из своих.

— Скорей принеси новую рубашку, Нуфрилло.

Рубашку принесли. Когда мать приподняла мертвого малютку, из его рта вытекло немного воды к ней на грудь.

— О, Мадонна, Творящая Чудеса, сотвори чудо! — взмолилась она, подняв глаза к небу в беспредельном порыве.

Потом, опустив на землю дорогое существо, взяла старую рубашку, красный пояс, шапку, свернула все вместе и сказала:

— Это будет моя подушка. Голова моя ляжет на нее. Так хочу я умереть.

Она положила жалкую реликвию около головки ребенка и легла. Они были распростерты рядом, мать и сын, на твердых камнях, под пламенем неба близ моря-убийцы.

И мать запела кантилену, призывавшую раньше тихий сон на колыбель малютки.