Благодаря узловатым выпуклостям колен ноги казались кривыми, несколько вздутый живот делал еще более заметной остроту бедер. Когда ребенок поднял ручки, чтобы помочь матери сменить ему рубашку, сердце Джорджио болезненно сжалось: он увидел, какое громадное усилие затрачивали при таком обычном движении эти хрупкие детские плечики, как боролось с леденящим дыханием смерти это тельце, заключавшее в себе такую слабую искорку жизни.

— Поцелуй его, — сказала Христина Джорджио и поднесла к нему ребенка, перед тем как уложить его в постель. Потом она, взяв его ручку, на которой была повязка, подняла ее ко лбу, опустила на грудь, сделала ею движение с левого плеча на правое в знак крестного знамения, наконец сложила обе ручки вместе и проговорила:

— Amen.

Во всей этой процедуре было что-то зловеще-торжественное. Ребенок в своем длинном белом балахоне напоминал покойника.

— Спи спокойно, мое сокровище. Мы посидим около тебя.

Брат и сестра, еще раз сближенные общим чувством грусти, сидели по сторонам изголовья. Оба примолкли. В комнате стоял запах лекарств от пузырьков, расставленных на ночном столике у кровати. Одна муха, сорвавшись со стены, полетела на огонь лампы и с резким жужжанием уселась на одеяле. Среди тишины раздался треск мебели.

— Он засыпает, — шепотом произнес Джорджио.

Оба сосредоточенно наблюдали за спящим ребенком, а перед глазами обоих носился призрак смерти. Какое-то оцепенение постепенно охватывало их, и они невольно погружались в созерцание этого призрака.

Прошло некоторое время.

Вдруг ребенок испустил крик ужаса, широко раскрыл глаза и приподнялся как бы преследуемый страшным видением.

— Мама! Мама!

— Что с тобой, мое сокровище?

— Мама!

— Что с тобой, дорогой мой?

— Прогони ее! Прогони ее!

Диего умышленно не появился за ужином, но не обвинение ли его в смягченной форме прозвучало в словах Камиллы: «С глаз долой и из сердца вон!» А в речах матери — о, как скоро она забыла его слезы после их разговора там, у окна! — разве в речах ее не звучало порой то же самое обвинение?

Джорджио думал не без горечи: «Каждый здесь по-своему осуждает меня. В сущности, никто из них не может простить мне, во-первых, моего отречения от прав старшинства, во-вторых, наследства, полученного от дяди Деметрио. По их мнению, мне следовало поселиться здесь и следить за поведением отца и брата в целях благополучия всей семьи! Они воображают, что при мне не могло бы случиться ничего подобного. Следовательно, всему виновник — я. И вот мое искупление!»

По мере своего приближения к вилле, где укрылся неприятель и куда его принудили отправиться самыми крайними средствами, аналогичными беспощадным ударам дубины, он все более и более страдал от тяжести совершенного над ним насилия и негодовал против несправедливости подобного поступка. Ему казалось, что он является жертвой жестоких, неумолимых палачей, наслаждающихся его мучениями, а приходившие на память фразы матери в день похорон, во время его слез, после разговора у окна, казались какой-то насмешкой, еще более обострявшей эти мучения. «Нет, Джорджио, нет! Не надо так огорчаться, не надо так горячо принимать к сердцу… Я не хочу, чтоб ты страдал! Я должна была молчать, ни слова не говорить тебе! Не плачь, умоляю тебя! Я не могу видеть твоих слез!» А вместе с тем, начиная с этого дня, его провели по всем стадиям мучений! Эпизод этот прошел бесследно, ничего не изменив в отношениях к нему его матери. Все последующие дни она находилась в непрерывном раздражении, в непрерывной ярости: она по-прежнему заставляла его выслушивать бесконечный ряд старых и новых обвинений, пополняя их самыми отвратительными подробностями, ей как будто непременно хотелось, чтобы ни одна черточка, проведенная страданием на ее лице, не укрылась от сына, она как будто говорила: «Взгляни, как потускнели от слез мои глаза, как глубоки мои морщины, какая седина на висках! Жаль, что я не могу показать тебе мое израненное сердце!» Значит, его жгучие слезы только на одно мгновение растрогали материнское сердце. Оно не подсказало ей сострадания к сыну, и она продолжала ежедневно подвергать его ненужным пыткам! «О! Как редко встречаются люди, умеющие страдать молча и покоряться судьбе с улыбкой на устах!» Перспектива бурных объяснений с отцом и требуемого от него решительного поступка приводили Джорджио в отчаяние, и он доходил до того, что сердился на мать даже за ее неумение оставаться изящной среди скорби.

По мере того как (он шел, он нарочно не взял экипажа, отчасти с целью отдалить время, отчасти чтобы всегда иметь возможность вернуться или умышленно сбиться с пути) — по мере того как он шел, в душе его рос непобедимый ужас, заслоняя все другие ощущения, все другие мысли. Фантазия рисовала образ отца с яркостью действительности. Джорджио попытался вообразить себе и предстоящую сцену, и свою роль в ней, приготовить несколько вступительных фраз, причем путался в самых невероятных предположениях, припоминая все стадии своих отношений с отцом, начиная с периода далекого детства. Он думал: «По всей вероятности, я никогда не любил его». И действительно, ни в одном из наиболее ярких эпизодов прошлого не нашлось среди его воспоминаний ни проблеска искренности, нежности или стремления к близости в его отношениях с отцом. Чувством, пронизавшим все воспоминания его детства, являлся исключительно один страх перед отцом, подавляющий все остальное: страх в ожидании розог или брани, завершавшейся побоями. «Нет, никогда я не любил его». Деметрио был его настоящим отцом, единственным близким ему человеком.

И вот он предстал перед ним, этот кроткий, печальный образ с мужественным задумчивым лицом, казавшимся несколько странным благодаря седому завитку среди пряди черных волос, падающей на середину лба.

Образ усопшего, как и всегда, принес с собою мгновенное успокоение и заслонил мучительную действительность. Волнение улеглось, горечь рассеялась, чувство отвращения исчезло, настроение приняло характер беспечной уравновешенности. Чего ему бояться? Зачем так по-детски преувеличивать предстоящую неприятность? И вот он снова почувствовал, что отрывается от действительности, что для него теряют значение обстоятельства текущей жизни, только что наиболее смущавшие душу. Снова загробное влияние дяди создавало для него атмосферу иной жизни, без прошлого и настоящего. Действительность побледнела, свелась к степени преходящего, несущественного. В душе появилась решимость человека, осужденного на неизбежное испытание, в целях несомненно грядущего освобождения…

Это внезапное спокойствие, этот странный отдых, приобретенные таким легким, понятным способом, дали возможность Джорджио любоваться грандиозной картиной дикого пейзажа. Картина производила впечатление торжественности и невозмутимого спокойствия, и в ней он увидел символ своего собственного настроения.

Был полдень. Ясная, прозрачная лазурь сияла над землей, мало-помалу пронизывая светом все формы ее жизни и преображая их в красоту. Разнообразные виды растений, различаемые вблизи, теряли постепенно свои очертания и на горизонте сливались в одно целое, громадное и неясное, дышащее одним ритмичным дыханием. Залитые лучами солнца холмы как бы выступали над поверхностью долины, и она казалась мирным заливом, отражающим небо. На всем протяжении этого залива возвышалась лишь одинокая гора, противопоставляя эфемерному пространству непоколебимую твердыню своих вершин, покрытых снегом и сверкающих на солнце каким-то сказочным блеском.

Но вот уже совсем близко среди группы деревьев показалась вилла, по обеим сторонам ее были широкие террасы с балюстрадами на низеньких каменных колоннах, украшенных терракотовыми вазами в форме бюстов королей и королев, а остроконечные листья алоэ, возвышавшиеся над их головами, создавали им подобие венков.

При виде этих грубых глиняных изображений, резко выделявшихся на фоне яркой лазури, воспоминания снова унесли Джорджио во времена его далекого детства, ему припоминались их прогулки, игры, воображаемые романы, приписываемые этим неподвижным особам королев и королей с их глиняными сердцами, насквозь пронизанными цепкими корнями растений. Он вспомнил даже, что долгое время отдавал предпочтение одной из королев, над головой которой, наподобие волос, колыхалась пышная листва одного растения, покрывавшегося весной бесчисленными золотистыми цветочками. Он с любопытством снова искал ее глазами, и в памяти его мало-помалу возникали подробности той таинственной жизни, которой некогда наделила ее его детская фантазия. Завидев ее на одной из угловых колоннок, он улыбнулся, будто при встрече со старым другом, в продолжение нескольких минут вся душа его рвалась к невозвратному прошлому, полная сладкого томления. Благодаря своему последнему решению, возникшему так неожиданно, на лоне дикой, суровой природы он испытывал незнакомое дотоле радостное возбуждение, и ему доставляло удовольствие, следуя за извилистым течением своих мыслей, проникать в самые отдаленные закоулки своей жизни, такой близкой теперь к желанной цели. Этот повышенный интерес к проявлениям своей души даже в давно прошедшие времена, эта нежная симпатия к предметам, некогда близким ей, грозили перейти в сантиментально-слезливое настроение, свойственное большинству женщин. Но он сразу очнулся, услышав за решеткой голоса и завидев открытое окно с белыми занавесками, между которыми красовалась клетка с чижиком: последнее уже окончательно вернуло Джорджио к его недавним переживаниям.