«О! Мама, мама, если бы ты только знала!»

Оглянувшись, он заметил, что Христина снова улыбалась ему из-за букета роз.

А жених Камиллы говорил:

— Ведь это же не что иное, как полное незнание законов… Если претендовать…

— Конечно, конечно, — говорил после каждой его фразы барон, одобрявший все аргументации молодого юриста.

Они порицали действия мэра.

Молодой Альберт сидел рядом со своей невестой — Камиллой. Он был весь сияющий, розовый, подобно вербному херувиму, носил остроконечную бородку, причесывался на прямой пробор, при этом несколько кудряшек были тщательно спущены на лоб, на носу его красовались очки в золотой оправе.

Джорджио думал: «Так вот каков идеал Камиллы. Давно уже они неизменны в своей привязанности друг к другу и верят в свое будущее счастье, так долго ожидаемое.

Несомненно, Альберт прогуливается под руку с этим слабым созданием по всем окрестностям, благоприятствующим идиллии. Камилла болезненная девушка, она сентиментальна и с утра до вечера способна разыгрывать на рояле ноктюрны. Несомненно, они вступят в брак.

Какая же судьба предстоит этой паре? Тщеславный, пустой юноша и мечтательная девица, поселившиеся вдвоем в убогом провинциальном городишке…» Еще с минуту он мысленно проследил за жизнью этой будничной четы, и ему стало жаль сестру. Он стал всматриваться в нее.

Внешностью она мало походила на него. Это была высокая, тонкая девушка, с роскошной светло-русой косой, с изменчивыми, то зелеными, то голубыми, то серыми глазами… Легкий налет пудры делал ее еще более бледной. Две розы красовались на ее груди.

«Может быть, между нами существует иное внутреннее сходство, — думал Джорджио. — Может быть, в душе ее таится также зародыш одного из тех зловещих свойств, которым я сознательно позволил в себе развиться до последних пределов. Душа ее также полна тревоги и мечтательности, но заурядного свойства. Она больная натура, хотя не сознает этого».

Мать поднялась из-за стола, все последовали ее примеру, за исключением отца и дона Бартоломео Челаиа, продолжавших свою беседу, чем они вызвали к себе еще большее отвращение со стороны Джорджио. Он нежно обнял за талию одной рукой мать, другой Христину и почти силой повлек их за собой в смежную комнату. Душа его была преисполнена любви и сострадания. Но вот послышались первые звуки ноктюрна под пальцами Камиллы.

— Не пройтись ли нам по саду? — предложил он Христине.

Мать должна была остаться с женихом и невестой.

Христина и Джорджио направились в сад в сопровождении безмолвного ребенка.

Вначале они шли рядом, не говоря ни слова. Потом Джорджио взял под руку сестру, как он имел обыкновение гулять с Ипполитой. Христина, приостановясь, прошептала:

— Бедный запущенный сад! А помнишь, как мы играли в нем детьми?

Она взглянула на Лукино, так звали ее ребенка.

— Ступай, Лукино, побегай, поиграй немножко!

Но ребенок не двинулся с места и еще крепче ухватился за руку матери. Поглядев на Джорджио, она вздохнула.

— Вот видишь! И всегда так! Он не бегает, не играет, не смеется. Никогда не отходит от меня ни на минуту. Всего боится.

Погруженный в мысли о своей возлюбленной, Джорджио не слыхал слов сестры.

Сад, выходящий одной половиной на солнечную, другой — на теневую сторону, был обнесен каменной стеной с черепичной насыпью, сверкавшей на солнце. По одной стороне его был виноградник, по другой ровные ряды высоких, тонких, как свечи, кипарисов с темной чахлой зеленью, своими вершинами напоминавшими заостренные копья.

В солнечной половине сада на открытой куртине были рассажены рядами апельсиновые и лимоновые деревья, находившиеся теперь в цвету. То там, то здесь виднелись бордюры из мирт для несуществующих более клумб.

В углу сада росло прелестное вишневое дерево, посередине находился круглый бассейн с мутной водой, покрытой водорослями.

— Скажи, Джорджио, — спросила Христина, — помнишь ты тот день, когда ты свалился в бассейн и наш бедный дядя Деметрио вытащил тебя оттуда? Как мы все тогда испугались! Каким только чудом удалось ему спасти тебя?

Джорджио вздрогнул при имени Деметрио. Как всегда, вся душа его всколыхнулась при звуке этого имени.

Смотря на поверхность воды с несущимися по ней тонконогими насекомыми, он стал вслушиваться в слова сестры. У него вдруг появилась мучительная потребность говорить об умершем и говорить долго, воскресить все воспоминания. Но он сдержался, отчасти из гордости, не желая позволить никому проникнуть в тайну своей души, желая наслаждаться ею в одиночестве, отчасти из ревности, не желая поделиться с сестрой своими воспоминаниями об умершем. Эти воспоминания были его личным, неприкосновенным сокровищем. Он свято сохранял их в недрах своей души, они сделались ее культом, обвеянным печалью. Деметрио был его настоящим отцом, единственным близким по духу человеком.

Перед глазами его встал кроткий, печальный облик с мужественным задумчивым лицом, казавшимся несколько странным благодаря одной седой пряди среди черных волос, спускавшихся на середину лба.

— А помнишь тот вечер, — продолжала Христина, — когда ты спрятался где-то и провел всю ночь вне дома, не показываясь до самого утра? Как мы опять испугались за тебя! Как искали всюду! Как оплакивали!

Джорджио улыбнулся. Он вспомнил, что спрятался тогда совсем не из желания пошутить, а из жесткого любопытства, из желания, чтобы все сочли его погибшим и оплакивали бы, как мертвого. Однажды, в тихий сырой вечер, услышав зовущие его голоса, он начал прислушиваться к малейшему звуку, доносящемуся из всполошившегося дома, он задерживал дыхание, радостный и испуганный, при виде людей, снующих мимо его убежища, разыскивая его. В безуспешных поисках обошли весь сад, а он продолжал сидеть в своей засаде и при виде того, как огни то меркли, то загорались в доме, свидетельствуя о бегающих по комнатам встревоженных людях, он испытывал странное наслаждение, острое до слез: ему было жаль своих и жаль себя, как будто он действительно погиб безвозвратно, но тем не менее выходить ему не хотелось. Вот занялась заря, и свет, медленно расплывающийся по бледному небосклону, привел его в себя и пробудил в нем раскаяние. Полный отчаяния, он вспомнил отца и ожидающее его наказание, тогда внимание его остановилось на бассейне: его манила к себе эта бледная, нежная, спокойная поверхность, отражающая небо, этот бассейн, где несколько месяцев назад он чуть-чуть было не погиб…

«Деметрио тогда не было», — вспомнилось ему.

— Какой аромат, Джорджио! — говорила Христина. — Я сейчас нарву букет цветов.

Влажный воздух, насыщенный испарениями, располагал к неге. Цветущая сирень, апельсины, розы, тимиан, мариолан, базилика и мирты сливали свои ароматы в один, — тонкий, опьяняющий.

Христина неожиданно спросила:

— О чем ты задумался?

Запах цветов внезапно пробудил в Джорджио смутное волнение, бурный прилив страсти, стремление к Ипполите, и он оставался безучастен к окружающему, кровь загоралась в нем от воспоминаний тысячи подробностей их чувственных наслаждений.

Улыбаясь, Христина нерешительно продолжала:

— Ты думаешь… о ней?

— Да, ты угадала! — ответил Джорджио, краснея под снисходительным взглядом сестры.

Он вспомнил, что говорил раз с ней об Ипполите прошлой осенью, в сентябре, во время своего пребывания в Турелле де-Сорсо, на берегу моря.

Продолжая улыбаться, все тем же нерешительным тоном Христина снова спросила:

— А ты ее… по-прежнему любишь?

— Да, по-прежнему.

Оба смущенные, но по-разному, они молча шли по направлению к группе лимоновых и апельсиновых деревьев. После признания, сделанного сестре, Джорджио еще более томился разлукой. Христина же смутно ощущала пробуждение своей подавленной жизнерадостности при мысли о возлюбленной брата.

Сделав несколько шагов по направлению к цветущим деревьям, она воскликнула:

— Боже мой! Какая масса цветов! — И, подняв руки кверху, она принялась рвать их, нагибая к себе ветки, чтобы отламывать небольшими кисточками. Лепестки сыпались ей на голову, на плечи, на грудь. Будто ароматный снег, застилали они землю вокруг нее. Она была прелестна в этой позе, со своим тонким профилем и длинной белой шеей. Лицо ее порозовело и оживилось. Но вдруг руки бессильно опустились, она стала бледнеть, бледнеть и зашаталась, как бы лишаясь сознания.