Стоп, приехали. Автобус с сейсмоаппаратурой, смотка, взрывпункт, бортовая — наш сейсмоотряд. Перед нами — пятидесятиметровая вышка на четырех опорах, на растяжках из железных тросов, раскачивается в такт порывам ветра. Верблюды окружили трубу, из которой льется в железный желоб струя горячей горько-соленой артезианской воды. Вокруг помоста, ведущего к скважине, валяются железные штанги, цистерны, свернутые стальные тросы, ржавые долота — всё, что бросили буровики, закончив бурение. В воздухе стоит крутой запах солярки.

Жара — под сорок. Серое небо сливается с серой степью. Горячий ветер скручивает пыль в смерчевые столбы.

Скважину дали нам на двое суток, чтобы провести вертикально-сейсмическое торпедирование, так называемое ВСП: с помощью зонда определить местоположение залегания подземных пород. Глубина скважины — три с половиной тысячи метров. Стенки отверстия не обсажены трубами, земля вот-вот начнет осыпаться под собственной тяжестью. Надо успеть провести каротаж пока стенки еще крепкие.

Неподалеку — юрта сторожа и овечий загон. Рядом с юртой — неглубокий цементный колодец, плотно закрытый крышкой. Такие колодцы тут называют бассейнами, в них держат привозную пресную воду. Двое мальчишек лет пяти-восьми выскочили из юрты и с любопытством смотрят, как рабочие разгружают и складывают на помост спальники, раскладушки, катушки со связью, разматывают кабель, тянут телефонный провод от сейсмостанции к взрывпункту.

Повариха Люся, разбитная крепко сколоченная крашеная блондинка лет тридцати, обживает покинутый буровиками вагончик. Протирает стол и лавки, моет пол. Ей помогает лебедчик Андрей, приносит в ведре горячую соленую воду, прилаживает к плите газовые баллоны, подтаскивает ящики с продуктами и посудой. У Андрея продолговатое одухотворенное лицо ангела с иконы. Не скажешь, что отсидел три года в лагере и всего неделю как освободился. Возле них крутится большая рыже-белая дворняжка Пальма. Ее с месяц назад подобрали рабочие нашего отряда на одной из брошенных буровых. Подкормили, дали кличку и забрали с собой. С тех пор Пальма всюду ездит с отрядом. Кормилицу свою, Люсю, обожает, а та — ее.

Люся волнуется — опаздывает водовозка, а воды в термосе на весь отряд — три ведра.

Из юрты вышла старая казашка с кувшином в руке. Платье мешком на высохшей фигуре. Подошла к бассейну, отодвинула крышку, легла на землю перед квадратным отверстием, опустила туда руку с кувшином, зачерпнула. Встала, положила крышку на место и бережно понесла кувшин к юрте.

— Эй, апа! — окликнула ее Люся. — Много воды в бассейне?

Женщина остановилась, подняла к ней голову.

— Мало вода. Люди уехал — вода не завез.

Я поднялась в сейсмоавтобус. Здесь, за этой вот черной байковой шторой, теперь на двое суток — мое рабочее место. Всё в пыли — столы, осциллограф, крутящаяся табуретка, полки, кассеты в черных футлярах, журналы. Пока оператор Генка на помосте помогает рабочим подсоединять прибор, а «Матвеич» уехал на «бобике» в Ералиево, в геологоуправление, что-то там выяснять, я принялась наводить чистоту. С удовольствием погружала руки в ведро с горячей артезианской водой, шмякала тряпку на пол, терла, струйки воды приятно щекотали босые ноги. Аппаратуру протерла сухой тряпкой, а мокрую отжала и расстелила у входа. Скоро приедет «Матвеич», придет оператор, натащат грязи, ну, хоть некоторое время пусть будет чисто.

Подошла к кухне:

— Люся, мне ведро воды надо для бачков.

— Из термоса не дам! Бери соленую!

— В соленой нельзя проявлять.

— Из бассейна возьми!

Я подошла к бассейну. Опустила ведро, зачерпнула — ведро скребнуло по дну. Из юрты выглянула давешняя казашка. Молча смотрела, как я достаю воду.

…Вскрываю скальпелем картонные трубочки с проявителем, сыплю серый порошок в бачок с водой. Погружаю руки в раствор фиксажа. Крупные кристаллы растворяются у меня в пальцах, вода становится блаженно холодной, почти ледяной.

В сейсмостанцию поднимается оператор Генка.

— Чего-то Матвеич задерживается. Будем без него начинать, — он поднимает телефонную трубку. — Саша, спусти кабель на сто шестьдесят! Володя, заряд на девяносто! Два детонатора.

В этот момент поднялся ветер, да такой, что кабина сейсмостанции вмиг наполнилась пылью, как дымом. На экране осциллографа заплясали «зайцы».

— Отставить, Володя!

Ветер стих так же внезапно, как начался.

— Володя, приготовится! Внимание! Огонь!

Взрыва почти не слышно, он глубоко в скважине. Только на экране осциллографа метнулись линии. Шуршит бумага, наматываясь на барабан кассеты. Генка дает мне кассету, и я проявляю ее в своем закутке за черной шторой. Протягиваю мокрую сейсмограмму.

И снова:

— Алло, Володя! Спуск на восемьдесят! Приготовится!

Работа идет медленно, очень мешает ветер, Генка по два раза проверяет действие каждого тумблера. После очередного взрыва проявляю ленту, передаю ее Генке и жадно хватаю ртом чуть менее душный, чем у меня за шторой, воздух станции.

Лент становится все больше, они висят на веревке, протянутой под потолком, как сохнущие полотенца. Глухо бухают взрывы. Гудит мотор, опуская кабель все глубже и глубже в скважину. Тысяча метров… Тысяча восемьдесят… Тысяча сто шестьдесят…

Боялись одного опасного места — там была каверна, могло прихватить зонд, но — прошли благополучно.

— Кушать идите! — раздается от вагончика голос Люси.

Стол вынесли и поставили в тени вагончика. Но столе — толсто нарезанные ломти хлеба, начатая пачка соли, большая кастрюля с супом и полведра дымящегося чая. Вдоль стены на лавке уселись рабочие. Мисок только семь, поэтому едят семеро, а остальные дожидаются своей очереди. Люся самодельным половником — кружкой с привязанной к ней оструганной палочкой — помешивает в кастрюле суп, чтобы гуща не оседала.

Суп идет плохо, зато чай пьем с наслаждением, потея и обжигаясь.

— Была бы у меня капуста свежая и мясо, какие бы я вам щи сварила! — говорит Люся.

— Ты чаю побольше кипяти, — говорит Ахмед, шофер бортовой машины.

— Ага, а вода где? В бассейне одна муть осталась.

Все, как один, посмотрели в ту сторону, откуда должна была появиться водовозка, и на всех лицах появилось выражение такого нетерпеливого ожидания, что невольно всплыли строчки: «…Они лежат и бредят: ну что же он не едет, ну что же он не едет, доктор Айболит?..»

В самом деле, куда девался Рифат со своей водовозкой? Заблудился? Отказал старый, изношенный мотор? Да что угодно может случиться в степи.

Тоненькая девушка в красной косынке вышла из юрты, подошла к овечьему загону, выпустила овец и погнала их к железному желобу с горькой артезианской водой.

Мужики все, как один, перестали пить чай и уставились на девушку. Ей на вид было лет семнадцать. Смугло румяная, с тонко вырезанными ноздрями и гордым выражением крупного рта, она была очень хороша. На ней было цветастое шелковое платье и плюшевая черная безрукавка. Из-под косынки спускались на спину две тугие черные косы.

— Эй, красавица! — окликнул Ахмед. — Иди к нам!

Она быстро взглянула на него и ничего не ответила.

— Чего молчишь? По-русски понимаешь?

Она снова промолчала. Гикнула на овец, хлопнула в ладоши и побежала вслед за ними, быстро перебирая босыми ногами.

— Ишь ты, босиком не боится! — сказал Андрей. — А если на скорпиона наступит или на фалангу?

— Скорпионы и фаланги овечьего духа не выносят, — объяснил Ахмед. — Там, где овцы, там их не бывает. Заметил, казахи всегда овец возле юрты держат?

— Нет, не обращал внимания.

Волоча за собой хвост пыли, подъехал «бобик». Озабоченный «Матвеич», не подходя к обедающим, окликнул Генку, и они вдвоем скрылись в сейсмостанции. Вслед за «Матвеичем» из машины неторопливо вылез пожилой кряжистый казах в ватной ушанке. Под блеклым шелковым халатом, перепоясанным веревкой, угадывалось плотное, крепкое тело. Вытащил из кабины набитый чем-то мешок, издали молча кивнул сидящим и скрылся в юрте.