Коренцио. А потом? После этого резкого отрицания, после меткой раны?
Фауро. Непредвиденный взрыв самой жестокой иронии, какая когда-либо разъедала живое тело, веселая месть, ясный и ледяной голос с примесью какого-то исступления и какой-то угрозы в глубине; неожиданное появление разрушителя, оказавшегося не тем, какого мы знали, — более стремительного, более изворотливого, непостоянного, неуловимого, безжалостного, внезапное вторжение убийственной способности, радостной и неистовой, в одно и то же время дикой и укрощенной. Не умею сказать: зрелище — невыразимое. Какая-то новая человеческая глубина открылась в нем. Мы стояли там пораженные, пораженным и взбешенным казался и Бронте, почувствовав такую боль в этой своей старой бычьей коже, которая не поддавалась ни дубине, ни молоту. Когда я увидел Руджеро Фламму, покидающего свою скамью, я подумал: «Вот человек, который сегодня вечером мог бы сжечь весь мир».
Коренцио. Он мог бы сжечь дом диктатора и обагрить кровью весь Рим.
Леони. Но он этого не сделал. У него достаточно мужества, чтобы дерзать, и зрения, чтобы видеть. Умеет выжидать. Будем верить в него! Он однажды сказал своему демону: «Охраняй меня от маленьких побед. Дай мне только одну, но великую».
Фауро. Ах, там была еще и женщина, способная бросить в огонь весь мир: это Комнена!
Коренцио (смеясь). Вижу, ты очарован, Фауро!
Фауро. Не я один. Ты видел, Леони, как она тянулась из трибуны? Какое-то страшное и блестящее оружие, ищущее несокрушимого кулака. Разве эти два металлических крылышка, которые у нее на шляпе, не напоминали тебе секиры о двух лезвиях?
Леони. Нет сомнения, всякий, кто смотрит на нее, тотчас же проникается силой, которая неизбежно должна стремиться к какой-нибудь цели. Два или три раза я видел, как она неожиданно поднималась. В позвонках у нее змеиная гибкость.
Фауро. В своей одежде она как в ножнах. Она создана для борьбы, в этом своем шлеме из густых волос, с этим вызывающим, нераскрывающимся ртом, со всем этим твердым, как алмаз, отчаянным лицом. Если бы у смелости был облик, у нее было бы именно это лицо.
Коренцио. Трапезундская императрица!
Фауро. Неоспоримое происхождение, друг мой, от этого Давида Комнена, последнего императора трапезундского, убитого по приказанию Магомета II, происхождение, которое выяснилось из посланий Людовика XVI к Димитрию Комнену — прадеду этой Елены, — когда после перехода Корсики к Франции было уничтожено владычество, которое генуэзцы предоставили одному из Комненов, не владевших землей, и отряду его греческих переселенцев.
Коренцио. Ты силен в этой области!
Фауро. Хоть куда. На досуге, который останется от латинского возрождения, после великой бури — если голова останется еще цела и рука будет служить — я напишу прекрасную книгу: «Последняя из Комненов».
Леони. Византия и Рим!
Фауро. Представь себе живой призрак владычества черни под этой лютой конвульсией агонии, эту вероломную тень Византии над третьим Римом…
Леони. И судьбу этой затерянной наследницы великого императорского рода, связанной с судьбой дряхлого Бронхе, «сына земли», как он себя величает…
Коренцио. А эта зловещая фигура матери, этой Анны Комнен, которая похожа на главного евнуха в юбке, намазанного румянами, отпрыск, кто знает, каких выродившихся рас, с этим сонным глазом, скрывающим бездну коварства и алчности…
Леони. А этот Алексей, отец, герой-авантюрист, отчаявшийся претендент, настоящий человек добычи, который воистину был бы способен — в другие времена — вернуть себе престол и умерший такой прекрасной смертью во время своей безумной греческой экспедиции, — на земле, где царствовали его предки…
Фауро. А об оставшихся в живых — о вдове, о дочери, — о годах их безвестной нищеты, об их полном тревог скитании по свету, об их прибытии в Рим, о тысяче интриг, о старческой страсти Чезаре Бронте, о попытках, о переговорах, о свадьбе, о странном дворе, окружавшем их, и вообще обо всей этой истории я знаю вещи, которые не могла бы придумать никакая сила человеческой изобретательности…
Коренцио. Последняя из Комненов!
Фауро. А ведь история только начинается, подумайте! Каков удел такого существа, охваченного страстной жаждой самой большой добычи? Подумайте! Еще немного, и все законы будут отменены во имя ее дерзости. Куда заведет ее судьба, если ей удастся не быть выброшенной на мостовую или посаженной на острие какого-нибудь копья?
Трое юношей на несколько мгновений погружаются в раздумье. Дуновение ветра от поры до времени поднимает карты, колеблет пламя свеч, пылающих на заваленном столе. Изредка доносится подобный океану гул удаляющейся толпы.
Леони. Она уже чувствует запах трупа в старике.
Коренцио. Ее глаза устремлены на Руджеро Фламму, как ты сказал, Фауро.
Фауро. И как устремлены!
Коренцио. Ты думаешь?
Фауро. Непостижимо!
Коренцио. Ты думаешь, Фламма смущен этим?
Леони. Чистый сердцем человек!
Фауро. Больше чем смущен — зачарован.
Коренцио. Ты уже придумываешь фабулу для своей книги…
Фауро. Не придумываю. Предугадываю. Его душа до того переполнена, что брызжет во все стороны. А до сегодняшнего дня у него была трудная и одинокая жизнь.
Коренцио. Боже, избавь его от опасности!
Фауро. Почему? Чтобы чувствовать себя непобедимым, он должен подвергаться опасности!
Коренцио. Ему еще нужно быть одиноким со своей задачей.
Фауро. Что ты знаешь? Что мы знаем? Довольно и того, что он еще жив. Сегодня, когда он говорил там, со своей скамьи, а императрица вытянулась из трибуны и устремила на него глаза, среди больших волн вдруг воцарилось короткое молчание: одно из тех коротких сумрачных затиший, которые вызывает Судьба, раскрывая и смыкая свои руки. Кто знает! Кто знает!
Коренцио. Да хранит его Бог от опасности, говорю.
Фауро. А я говорю наоборот: пусть жизнь пошлет ему навстречу самую великую опасность!
Леони. А вот и Фламма.
Явление четвертое
Входит Руджеро Фламма в сопровождении Даниэле Стено, Марко Аграте, Себастиано Мартелло, Клавдио Мессалы.
Фламма. Самую великую опасность, Фауро? Что вы сказали?
Голос у него отрывистый и резкий. Его глаза горят лихорадочным блеском на землистом, бледном лице. Мятежная внутренняя полнота сказывается в егоо беспокойной походке, в его потребности двигаться. Кажется, что он ищет перед собой простор, по ту сторону тесных стен, как узник.
Фауро. Высказывал пожелание.
Фламма. Кому?
Фауро. Вам.
Фламма. Какое пожелание?
Фауро. Чтобы ваша сила подвергалась испытанию самой великой из опасностей всегда.
Фламма. Да будет так!
Он бродит взад и вперед по комнате, опустив голову. Остальные безмолвно стоят. Он вдруг останавливается перед ними.
Вы верите в меня? В правоту и могущество моей идеи?
Аграте. Никто не сомневается. Наша вера — безусловная.
Остальные утвердительно кивают головой, в то время как Руджеро Фламма устремляет на каждого из них свой пылающий взгляд.
Фламма. Отлично, великая опасность уже грозит, Фауро. Я выхожу ей навстречу. Прерываю замедление. Считаю эту ночь кануном. Завтра мое слово будет произнесено и сообщено. Вы сегодня слышали слово диктатора. Не дадимся ему в железные руки, но постараемся отрубить у него обе одним ударом.
