Розу стал одолевать сон, она медленно закрывала глаза, и когда голова ее падала на грудь, она вдруг раскрывала их.

— Вы устали? — ласково спросил священник. — Я? Нет, — ответила женщина, переведя дух и выпрямившись.

Но среди глубокой тишины сон снова подступал к ней. Она прислонила голову к стене, волосы закрыли всю ее шею, а из полуоткрытого рта вылетало медленное и ровное дыхание. Она была так прекрасна… И самыми чарующими в ней были ритмичное колебание груди и изгиб колен, сквозивший сквозь легкое платье. Вдруг порыв ветра всколыхнул занавески и погасил две свечи, которые были ближе к окну.

«А если я поцелую ее?» — подумал Эмидио, взглянув на спящую и чувствуя, как растет в нем неодолимое желание.

Среди июньской ночи еще раздавались людские голоса, звуча, как торжественные гимны, там и сям вдали слышались ответные голоса, не сопровождаемые музыкальными инструментами. Луна уже поднялась высоко, и слабый свет свечей не мог победить белого сияния, лившегося на жалюзи и проникавшего через промежутки планок.

Эмидио повернул голову по направлению к постели, где лежал покойник. Его взоры, скользя по суровым и потемневшим линиям лица, невольно остановились на руке, вздувшейся и пожелтевшей, немного согнутой, испещренной темными жилками, он тотчас отвернулся. И вдруг голова Розы, не сознающей своего сна, описала на стене полукруг и склонилась на плечо взволнованного священника. От этого прикосновения прелестной женской головки сердце его томительно сжалось, движение потревожило немного сон, веки женщины чуть-чуть приоткрылись, и край зрачка сверкнул на белом фоне, подобно упавшему в молоко лепестку фиалки.

Эмидио замер, держа на плече драгоценное бремя. Боясь потревожить спящую, он сдерживал дыхание, его сильно волновало биение собственного сердца и стук в висках, которые, казалось, наполняют всю комнату. Но сон Розы не нарушался, Эмидио чувствовал, что силы постепенно покидают его, уступая место невыразимой неге, когда он глядел на эту шею, обольстительно белевшую среди ожерельев из жилок, или вдыхал ее теплое дыхание и запах волос.

Новый порыв ветра, пропитанный ароматом ночи, всколыхнул пламя третьей свечи и погасил ее.

Тогда, перестав думать и бояться, он поддался искушению и поцеловал женщину в губы.

Она вздрогнула и проснулась, открыла глаза, удивленно взглянула в лицо шурина и смертельно побледнела.

Затем медленно собрала волосы на затылке, насторожилась и, взглянув на колеблющиеся тени, спросила:

— Кто потушил свечи?

— Ветер.

Больше ничего не сказали. Оба продолжали сидеть на сундуке, как и раньше, соприкасаясь коленями, в томительной нерешительности, избегая смотреть друг другу в глаза, так как совесть осуждала их мысли. И оба нарочно стали обращать внимание на окружающие предметы, отдаваясь этому созерцанию с притворной настойчивостью, но чувствуя в то же время, что думают об одном и том же. Мало-помалу ими овладел род опьянения.

Ночные песни продолжались, долго таяли в воздухе, отражая в себе нежные ласки поющих. Мужские и женские голоса сливались в любовном созвучии. Порой какой-нибудь голос выделялся из прочих, возвышался над ними, а кругом него плыли согласные аккорды, как потоки вокруг быстро текущей реки. Теперь, в промежутках, перед тем как кто-нибудь начинал петь, слышался металлический звук, построенный в квинтах гитары, между одним и другим аккордом слышались мерные удары цепов.

Они слушали.

Быть может, от перемены направления ветра они стали ощущать совсем иные запахи, быть может, от холма Орландо к ним доносился запах плодов, быть может, из садов Скалиа долетал до них запах роз, но такой сильный, какой обыкновенно бывает у свадебного варенья, быть может, наконец, то был исходивший от Фарнийских болот влажный запах ирисов, который так же приятен для вдыхающего, как глоток воды для жаждущего.

Оба хранили молчание и неподвижно сидели на сундуке, их охватила нега лунной ночи. Перед ними быстро колыхался последний огонек свечи, пожиравший плачущий воск При каждом движении казалось, что он вот-вот погаснет. Бодрствующие не шелохнулись. Тревожно, широко раскрытыми глазами смотрели они, как дрожит умирающий огонек Вдруг опьяняющий ветер погасил его. Тогда, не боясь более мрака, обуреваемые общей страстью в одно и то же время, мужчина и женщина прижались друг к другу телом и устами и, не говоря ни слова, утратив волю сопротивления, кинулись в бездну страсти…

Когда до слуха дона Филиппо Кассауры донесся первый далекий смутный гул мятежа, он быстро поднял веки, обыкновенно тяжело опущенные, воспаленные у краев и вывороченные как у кормчих, плавающих по разбушевавшемуся морю.

— Ты слышал? — спросил он стоявшего возле него Маццагронью. В его дрожащем голосе слышался инстинктивный ужас.

— Не бойтесь, ваше сиятельство, — улыбаясь, ответил мажордом, — сегодня День святого Петра. Это поют жнецы.

Старик стал прислушиваться, опершись на локоть и устремив взоры на балкон. Портьеры, волнуемые юго-западным ветром, колыхались. Стаи ласточек, словно стрелы, быстро сновали в раскаленном воздухе. Все крыши лежащих внизу домов отсвечивали красноватыми и серыми тонами. За крышами простиралось огромное поле, покрывавшееся во время жатвы блестящим золотым ковром.

Старик снова спросил:

— Но, Джиованни, слышишь ли ты?

И действительно: крики, которые он слышал, были, по-видимому, не похожи на радостные возгласы. Ветер, шум которого то крепчал, то ослабевал или смешивался с криком, придавал странный колорит доносившимся до старого герцога возгласам.

— Не бойтесь, ваше сиятельство, — снова ответил Маццагронья, — слух обманывает вас. Будьте спокойны. — И он направился к балкону.

Это был дородный мужчина с кривыми ногами и огромными руками, волосатыми, как у зверя. У него были немного косые глаза, белесоватые, как у альбиноса, и все лицо усеяно веснушками. Виски были покрыты редкими рыжими волосами, на затылке красовалось множество твердых шишек величиной с каштаны.

Несколько минут он простоял между двумя развевающимися, как паруса, портьерами и пытливым взором смотрел на расстилавшуюся у его ног равнину. По Фарской дороге тянулся высокий столб пыли, точно там маршировали бесчисленные войска. Разрываемые ветром тучи принимали прихотливые очертания. Порой сквозь густое облако пыли виден был какой-то блеск, точно за ним скрывались вооруженные люди.

— Ну? — тревожно спросил дон Филиппе.

— Ничего, — ответил Маццагронья, но брови его нахмурились.

Снова с волной знойного ветра донеслись отдаленные крики. Одна портьера, подхваченная этой волной, заколыхалась и взвилась в воздухе, как развернутое знамя. Дверь с шумом и грохотом захлопнулась, оконные рамы со звоном задрожали от сотрясения, разбросанные по столу груды бумаг разлетелись по всей комнате.

— Закрой, закрой окна! — закричал старик в страшной тревоге. — Где мой сын?

Он тяжело дышал, задыхаясь от своей тучности и не будучи в состоянии подняться с кровати, так как нижняя часть его тела была парализована. Паралитическая дрожь то и дело пробегала по мускулам его шеи, локтям и коленям. Его скрюченные руки, узловатые, как корни старых масличных деревьев, неподвижно лежали на одеяле. Пот выступил на его лбу и голом черепе, обливая испуганное лицо, испещренное красноватыми жилками, словно бычья селезенка.

— Черт возьми! — процедил сквозь зубы Маццагронья, наглухо запирая окна. — Неужели они осмелились?..

Вот у первых домов на улице делла-Фара показалась толпа людей, она бурлила, как вздымающиеся волны, за ней следовала еще большая толпа, которую еще невозможно было хорошо разглядеть, так как ее заслоняли ряд крыш и Сан-Пийский дубовый сквер.

То шли на подмогу крестьяне из окрестных деревень, чтобы усилить ряды мятежников. Постепенно толпа редела, разливаясь по городским улицам, и исчезала, как рой муравьев в запутанном лабиринте муравейника. Порой крики совершенно замирали, и тогда отчетливо слышался шелест дубов, растущих перед дворцом, который казался еще более одиноким и заброшенным.