— Где мой сын? — снова спросил старик, и в его голосе звучала все возрастающая тревога. — Позови его. Я хочу его видеть.

Он весь дрожал, лежа на своей постели. Его мучила не только тяжелая болезнь, но и страх. Еще со вчерашнего дня, при первых признаках мятежа, при угрожающих возгласах сотен молодых парней, собиравшихся идти к дворцу, для выражения протеста против последних насильственных действий герцога д’Офена, им овладел безумный ужас, он хныкал, как баба, а ночью призывал всех святых рая. Мысль об опасности и, быть может, о смерти, наполнила невыразимым ужасом душу этого расслабленного, полумертвого старика, доживавшего последние дни. Он был тяжело болен, но не хотел умирать.

— Луиджи, Луиджи! — тревожно звал он сына.

Весь дворец оглашался назойливым скрипом оконных рам, в которые ударял ветер. То и дело слышался стук хлопающих дверей или чьих-то торопливых шагов и отрывистые возгласы:

— Луиджи!..

Герцог спешил на зов. Он был бледен и встревожен, но старался овладеть собой. Он был высокого роста, вся его фигура свидетельствовала об огромной физической силе. Борода была еще совершенно черная, из большого гордого рта вырывалось горячее дыхание, глаза — мутные и жадные, нос — огромный, раздувающийся, покрытый красными пятнами.

— Ну? — спросил дон Филиппо, затаив дыхание. Он, казалось, задыхался от волнения.

— Не бойтесь, отец, я здесь, — ответил герцог, подходя к кровати и пытаясь улыбаться.

Маццагронья стоял у балкона и напряженно смотрел на улицу. Крики совершенно смолкли, и никого не было видно. Красный огненный диск солнца спускался к краю ясного неба, делаясь все больше и краснее по мере приближения к вершинам холмов. Казалось, что все на земле было объято пламенем, словно раздуваемым юго-западным ветром. Между деревьями парка Лиши показался серп луны. Вдали блестели окна домов Поджио Ривели, Риччано, Рокка-ди-Форка, и временами слышался перезвон колоколов. Там и сям вспыхивали огни. От удушливого зноя невозможно было дышать.

— Во всем виноват этот Шолли! — произнес герцог д’Офена своим суровым и резким голосом. — Но…

Он сделал угрожающий жест и подошел к Маццагронье.

Его беспокоила участь Карлетто Груа, которого он еще не видел сегодня. Он вынул из пистолета две длинные пули и внимательно осмотрел их. Тяжелыми шагами ходил он взад и вперед по комнате.

Отец широко раскрытыми глазами следил за всеми его движениями. Он кряхтел, как вьючное животное в борьбе со смертью, по временам он хватал своими безобразными руками одеяло и махал им перед собой, чтобы освежить себя струей воздуха. Несколько раз он обращался к Маццагронье с вопросом:

— Не видать ли чего-нибудь?

Вдруг Маццагронья воскликнул:

— Вот бегут Карлетто и Геннаро.

В самом деле раздался сильный стук в дверь. Немного спустя, в комнату вошел Карлетто со своим слугой, оба были бледны, испуганы, облиты кровью и покрыты пылью.

При виде Карлетто герцог испустил крик. Он осмотрел его руки и ощупал тело, стараясь отыскать раны.

— Что с тобой случилось? Скажи, что случилось с тобой?

Юноша захныкал, как женщина.

— Вот здесь, — всхлипывая, сказал юноша, он нагнул голову и показал на затылке несколько слепленных кровью прядей волос.

Герцог осторожно приподнял пальцами волосы, чтобы открыть рану. Он любил Карлетто противоестественной любовью и заботился о нем, как о возлюбленной.

— Тебе больно? — спросил он юношу.

Тот заплакал сильнее. Он был нежен, как девушка, его женоподобное лицо было покрыто едва заметным пушком, он носил довольно длинные волосы, его руки были поразительно красивы, а голос его напоминал голос кастрата. Карлетто был круглым сиротой сыном беневентского кондитера, у герцога он исполнял обязанности пажа.

— Они сейчас придут, — проговорил он, при этом его лицо перекосилось от страха, и он стал смотреть полными слез глазами на балкон, со стороны которого снова послышался гул, на этот раз еще громче и ужаснее.

Слуга Карлетто, у которого на правом плече зияла глубокая рана и рука была обагрена кровью до самого локтя, запинаясь, стал рассказывать, как оба они бежали от разъяренной толпы.

Вдруг Маццагронья, который все время внимательно смотрел на улицу, закричал:

— Вот они! Идут к дворцу! Они вооружены!

Дон Луиджи оставил Карлетто и поспешил к окну.

Действительно, толпа уже взбиралась на широкий косогор, с угрожающими криками потрясая оружием и различными орудиями, дикая ярость овладела чернью, казалось, это было не скопище отдельных людей, а какая-то слившаяся воедино масса неодушевленной материи, которая стремилась вперед с неодолимой силой. В несколько минут толпа достигла дворца и, извиваясь, подобно огромной змее, несколькими кольцами окружила все строения дворца. Некоторые из мятежников несли длинные горящие пучки камыша, которые, словно факелы, бросали на их лица колеблющийся красноватый свет, от пучков с треском отлетали искры и горящие тростинки. Небольшая группа несла кол, на конце которого висел человеческий труп. В каждом жесте, в каждом слове мятежников сквозила угроза смерти. Среди угроз и брани постоянно повторялось одно ИМЯ:

— Кассаура! Кассаура!

Герцог д’Офена в гневе грыз себе пальцы: на острие кола он узнал изувеченное тело Винценция Мурра, это был посол, которого он ночью отправил, чтобы вытребовать подмогу. Он указал Маццагронье на казненного, и тот тихим голосом произнес:

— Кончено!

Но дон Филиппо услышал это, из его груди вырвался такой ужасный, душераздирающий крик, что у всех замерло сердце, и они упали духом.

Слуги, охваченные паническим страхом, столпились у порога. Лица их были бледны. Одни плакали, другие призывали святых, а третьи начинали подумывать об измене: если они предадут своего господина народу, не спасут ли они этим свою жизнь? Пять или шесть менее трусливых готовились к обороне и взаимно ободряли друг друга.

— На балкон. На балкон! — гудела внизу толпа. — На балкон!

Герцог д’Офена стал тихо шептаться с Маццагроньей.

Спустя немного, он обернулся к дону Филиппо и сказал:

— Садись в кресло, отец, — так будет лучше.

Слуги в свою очередь начали перешептываться. Двое из них подошли к постели, чтобы помочь больному подняться, двое других подошли к креслу, которое катилось на маленьких колесах.

Задача была не из легких. Тяжеловесный старик кряхтел и стонал, когда руки пытавшегося поднять его слуги обвились вокруг его шеи. Он обливался потом, так как в комнате, окна которой были наглухо закрыты, стояла невыносимая духота. Когда он сел, его ноги начали конвульсивно ударяться о пол, а огромное брюхо свесилось на колени, подобно неполному кожаному меху.

— Джиованни, — сказал герцог Маццагронье, — теперь твоя очередь.

Тот решительным движением открыл двери и вышел на балкон.

Толпа встретила его оглушительным воем. Пять, десять, двадцать пылающих внизу пучков камыша слились в один колоссальный костер. Их свет озарял лица, возбужденные жаждой истребления зловеще сверкали сталь оружия и железо секир. Лица несших факелы были покрыты мукой для защиты от искр. И сквозь эту белизну зловеще сверкали их кровожадные взоры. В воздухе поднимался черный дым и быстро рассеивался в вышине. Все огни, благодаря ветру, вытянулись в одну ленту, свистя и развеваясь, как волосы ведьмы. Более тонкие и сухие тростинки вспыхивали, краснели, искривлялись и с треском ломались, напоминая взрыв ракет. Это было веселое зрелище.

— Маццагронья! Маццагронья! Смерть своднику! Смерть косоглазому! — кричали все, подбадривая друг друга и настаивая на том, чтобы передние ряды не скупились на брань.

Маццагронья протянул руку, словно желая унять крикунов. Он напряг всю силу своего голоса и начал именем короля, как делал это при обнародовании законов, призывать мятежников к спокойствию:

— Именем Его Величества Фердинанда II, именем Божьим, короля обеих Сицилии, Иерусалима…